Предыдущие части — здесь и здесь
Речь Джорджа Буша 2 февраля 2005 г. «О положении в стране» призвана была объявить о новой геокультурной программе американской администрации — создании демократического Интернационала под руководством президента Соединенных Штатов. «В той мере, в какой вы боретесь за свою свободу, Америка борется вместе с вами», — объявил он народу теократического Ирана.
Вестфальскую эпоху теперь можно считать торжественно завершенной. Принцип невмешательства во внутренние дела — краеугольный принцип международного права — упразднен почти официально. Профессорам истории и теории международных отношений нужно срочно переписывать устаревшие учебники. Дело не только в том, что лидер крупнейшей мировой державы фактически объявил себя руководителем мировой революции, открыто признав участие его страны в подрывной деятельности в недружественных странах. Такое уже было однажды в истории. Аналогичную миссию некогда взял на себя предшественник Буша по делу либерализации всего человечества Наполеон Бонапарт. Загвоздка в том, что, в отличие от Буша, Бонапарт немедленно столкнулся с открытым противодействием его революционному вызову — со стороны организованной коалиции «непросвещенных» стран, возглавляемой, как ни странно, Англией. Страны тогда еще мыслили неправильно, реалистически, они еще ценили национальную свободу и не были готовы променять ее на приобщение к цивилизованному человечеству.
Понятно, что ничего подобного сегодня ожидать нельзя. Пока нельзя. Политический реализм приказал долго жить, ибо в ином случае Китай, Россия, Венесуэла, Иран, Сирия и другие «форпосты тирании», по словам Кондолизы Райс, должны были немедленно организовать антибушевскую коалицию для сдерживания потенциального агрессора. На официальном уровне протест «вождю мировой революции» высказали только потенциальные жертвы — Сирия и Иран. Другая очевидная жертва — наша с вами страна, которая, вне всякого сомнения, и подразумевалась Бушем в качестве очередного фигуранта в «списке свободы» наряду с Афганистаном, Ираком и Украиной, сидит и помалкивает. Ожидает «демократизации».
Как справедливо указывают американские наблюдатели, Буш в своей речи пошел значительно дальше традиционного вильсонизма. Он усвоил риторику и стиль мышления крайне левых интернационалистов, многие из которых в годы Холодной войны, полюбив Америку и возненавидев Советы, стали ядром «неоконсервативного движения». Буш как бы объявил о создании Деминтерна — сообщества «демократов», не имеющих своих отечеств.
«Неоконсерватизм» и в самом деле представляет собой оптимальную идеологию для империи. В нем есть то, чего нет почти ни в одном другом влиятельном политическом течении современности — вера в универсальность своих идеологических постулатов.
Трудно сказать, насколько вера эта — искренняя. Философский учитель многих неоконсерваторов, скончавшийся в 1973 г. профессор университета г. Чикаго Лео Штраус, как известно, полагал, что политика и политическая наука не могут (в том смысле, что не должны, не имеют права) отказываться от универсальной истины. По его мнению, политик (и политический философ) — все равно, что врач. Пойдем ли мы лечиться к врачу, который затрудняется отличить болезнь от здоровья, не находит универсальных критериев различения двух этих состояний? Политический философ, по Штраусу, — это философ, находящийся при исполнении служебных обязанностей. Если он начинает разглагольствовать о релятивизме, о том, что человек есть мера всех вещей, что нет единой истины для всех, это означает, что свою работу он не исполняет или исполняет негодно. Общество, по мнению духовного отца неоконсерваторов, не может жить с сознанием относительной верности своих ценностей и относительной справедливости своих устоев. И уж, разумеется, добавили неоконсерваторы, оно не способно с таким сознанием осуществлять идеологическую экспансию.
Но как объяснить, почему какие-то ценности имеют преимущество над другими, почему, скажем, принцип религиозной терпимости выше, чем императив духовного спасения? Почему либерализм с его принципом индивидуальной свободы метафизически более обоснован, чем фашизм с его стремлением к национальному сплочению? Ответ на этот вопрос дал в 1989 г. сотрудник отдела политического планирования Госудепартамента США, верный ученик Лео Штрауса и Ирвинга Кристола Фрэнсис Фукуяма (которого у нас по какому-то недоразумению было модно причислять к американским либералам, сторонникам Демократической партии). Согласно Фукуяме, либерализм универсален по двум причинам. Во-первых, у него к концу XX столетия просто не осталось никаких идеологических конкурентов. Коммунизм и фашизм ушли со сцены, на которой остались лишь стремительно увеличивающий свое влияние либерализм и пассивно сопротивляющиеся ему консервативно-авторитарные режимы. Во-вторых, либеральная демократия, по Фукуяме, представляет собой логическое завершение «политической истории», которая сводится к процессу взаимопризнания человека человеком. «Конец истории» — это когда все равны, когда каждый признает гражданское достоинство другого человека. А это именно тот мировой порядок, который строит Америка.
Вообще говоря, наш мир именно с этой — универсалистской — точки зрения, весьма мало напоминает царство всеобщего равенства. Ведь мы знаем, что среди равных стран есть страны избранные, в силу ряда исторических случайностей получившие возможность попасть в клуб ядерных держав. Понятно, что граждане ядерного и граждане государства неядерного обладают, мягко говоря, неодинаковыми правами. Помимо «ядерного» существуют и другие, столь же закрытые клубы. Острое сознание этого неравенства в момент исторической паузы, вызванной завершением Холодной войны, стало причиной возникновения движения, бросившего вызов идеологии «конца истории» — антиглобализма, который как раз и являлся подлинной, а не фиктивной, доктриной мировой революции. Однако неоконсерваторы Буша, пользуясь слабостью или же полной невменяемостью разнообразных элит так наз. постсоветского пространства умело перехватили инициативу и, как мне уже доводилось писать в первой статье этого цикла, направили «революционную» энергию против «осколков второго мира» — полуавторитарных режимов СНГ.
Предприятие удалось. «Революционеры порядка» переиграли «революционеров хаоса». Неоконсерваторы и их новые союзники — так наз. «либеральные ястребы» — являются носителями фактически единственной на сегодняшний день имперской, универсалистской по притязаниям идеологии, демонстративно отвергающей всякий релятивизм. Все их многочисленные оппоненты — и новые правые, и новые левые, и французские постмодернисты, и американские реалисты, и даже русские национал-консерваторы — прячутся за релятивизм, за, как пишет М.В.Ремизов, «идею нередуцируемого плюрализма культур и народов» как за последнее пристанище против экспансии новой империи.
Увы, и евразийство с самого своего возникновения не было свободно от того же порока. Н.С.Трубецкой в письме к Р.О.Якобсону призывал к «облагороженному эгоцентризму», «сознательному, связанному с релятивизмом, а не абсолютизмом». Вот, эта примесь «релятивизма» и стала, на мой взгляд, причиной быстрого упадка этого движения, причиной того, что оно не смогло стать реальным конкурентом коммунизма.
Но и наши нынешние, наиболее значительные консервативные идеологи идут тем же путем. Современный мыслитель, В.Л.Цымбурский, отвергая релятивизм Трубецкого, требует от русских интеллектуалов поверить в свой народ как в «основное человечество» на «основной земле». Но добро бы, сам Цымбурский верил в этот факт — в то, что мы и есть это «основное человечество». Но нет, это требование вытекает из его шпенглерианского анализа цивилизационного развития — абсолютно релятивистского по своей методологии. Но если не верить в универсальность принципов своей цивилизации, то, как можно заставить поверить в них других. Упомяну еще позицию другого современного консерватора — М.В.Ремизова, уже откровенного противника универсализма. В дискуссии о консерватизме января 2003 г. Ремизов определил это течение как концепцию, для которой «свое», то есть заданное национальным или цивилизационным контекстом, имеет превосходство над «общечеловеческим» и «универсальным».
Эта идеология «оборонительного консерватизма» сама по себе справедлива и благородна, однако сомнением во всеобщности и непреложности своих ценностей она невольно конституирует периферийно-колониальный статус того общества, от имени которого она выступает, своеобразие и политический уклад которого стремится охранить. И тем самым эта идеология бессознательно работает на неоконсервативный «конец истории» с его нынешним пост-Вестфальским завершением. «Новое евразийство» должно радикально пересмотреть этот подход. Для этого нужно увидеть в Евразии не уникальное и неповторимое геокультурное сообщество, а наиболее оптимальный и даже единственно возможный путь «антииерархического» переустройства человечества — гигантский по замыслу план превращения империи подданных в нацию равных граждан. И тогда американский неоконсерватизм покажется не только «лживым», но и недостаточно «универсальным» учением, а фукуямовский «конец» истории лишь временным зигзагом на ее магистральном пути.
