Война цивилизаций

Часть 1.: http://www.anti-orange-ua.com.ru/index.php/content/view/1838/42/

Часть 2: http://www.anti-orange-ua.com.ru/index.php/content/view/1850/42/

ЧАСТЬ III

ЛЮБИМАЯ ЭПОХА «УКРАИНЦЕВ»: ГЕТМАНАТ

Глава 7. Война всех против всех

Рассмотрев в самом общем виде украинскую идеологию, ее источники и методику создания, мы обратимся теперь непосредственно к той исторической эпохе и тем историческим персонажам, которые воспринимаются «украинцами» не просто в качестве «своих», но и возведены ими в ранг провозвестников и предтеч современного украинства.

Понятно, что у каждой нации есть герои, свершения и подвиги которых не только сохранились в благодарной памяти потомков, но и служат образцом для подражания, указующим компасом в деятельности новых поколений. Это в равной степени справедливо для всех этносов, независимо от численности, размеров занимаемой территории, уровня развития или степени влияния в мире. Но в точно такой же степени это справедливо и для этнических химер, стремящихся любыми способами обрести внешние признаки «настоящего» этноса. Украинская химера не исключение. И у нее имеется своя тщательно разработанная Легенда и свой собственный сонм исторических фигур, кому подражают и на кого равняются нынешние «украинцы». Кого же включает в себя украинский пантеон?..

На первый взгляд (исходя из того, что вся русская история объявлена самостийниками своей), выбор представляется неограниченным: былинные богатыри, князья и святые Киевской Руси, герои Освободительной войны 1648-1667 гг. и более близкие к нам государственные деятели и творцы великой культуры XIX века -может быть, о них речь? Вовсе нет. Ведь в русской истории «украинцы» выбирают лишь то, что им подходит, выделяя персоналии, родственные по духу, а также те смутные эпохи, когда таковые могли задавать тон и даже в какой-то степени влиять на ход исторических событий. Время так называемого Гетманата, от смерти Хмельницкого (1657) до измены Мазепы (1708) и далее до полной отмены в Малороссии гетманства (1764), как раз представляет, с их точки зрения, подобный период и соответствующий ряд деятелей, ибо в сонме популяризируемых Украинской Легендой героев Мазепа лишь наиболее яркий представитель целой плеяды предтеч нынешнего украинства, живших как раз в эту достославную эпоху.

Таким образом, из более чем десятивековой истории, наполненной исключительными по значению событиями и выдающимися личностями мирового масштаба, самое пристрастное, даже болезненное внимание самостийников приковывает незначительный период протяженностью едва ли в 60-70 лет. Именно ему посвящено большинство исторических произведений, газетных и журнальных статей, теле- и радиопередач. Деятели именно этого периода возносятся ныне на щит в ранге зачинателей и первопроходцев «великого украинского дела». Именно их «подвиги», устремления, мировосприятие, склонности и черты характера резонируют с самыми интимными и основополагающими качествами «украинцев», персонифицированно отражают их внутреннее, сокровенное «я», волнуя, восхищая и вдохновляя. Сегодня их на все лады славословят и украинский официоз и противостоящая ему оппозиция: «В наше время... из тьмы веков проступают все выразительнее величественные тени наших забытых предков, проклятые и опозоренные теми, кто хотел превратить нашу землю в провинцию ужасающей империи, а народ, нацию нашу - в безъязыкое население провинции... И вот они поднимаются из тьмы полей вечности, сильные, честные, великие силой духа, проклятые богатыри земли нашей, как могучие туманные клубы, и мы пристально приглядываемся к ним, к их образам и деяниям, ибо начинаем понимать, что мы без них сегодня слепы и бессильны, ведь жили и действовали они как раз во имя нас»¹. Кто же эти «могучие и честные» украинские богатыри и каковы те исторические условия, на фоне которых им пришлось действовать?

Русско-польская война 1648-1667 гг. завершилась освобождением лишь части Малороссии по левому берегу Днепра с Киевом и прилегающими к нему землями - на правом. Остальное Правобережье осталось под польским ярмом. Его освобождение поначалу представлялось делом ближайшего будущего, тем более что здесь едва ли не каждый год вспыхивали антипольские восстания Русского населения. Россия, конечно, проявляла полное сочувствие этим движениям и была достаточно сильна, чтобы оказать им необходимую военную и материальную поддержку, но... совершенно неожиданные процессы в левобережной Малороссии не только на полтора столетия задержали освобождение от польской оккупации ее правобережной части, но несколько раз создавали угрозу отпадения от России территорий, уже вошедших в ее состав. Подлинное их воссоединение растянулось еще более чем на полвека. Вот в эти-то пятьдесят лет и проявили себя во всей полноте нынешние кумиры «украинцев»: преемник Хмельницкого Выговский, гетман Правобережья Тетеря и сменивший его Дорошенко, скандально известный Мазепа и его сподвижник Орлик, запорожский атаман Гордиенко, а еще Полуботок, Апостол и ряд фигур меньшего калибра, - те, кто сегодня в самостийной на слуху, в ранге «несправедливо забытых и оклеветанных». Однако прежде чем перейти к их персоналиям, восстановим в самых общих чертах коллективный портрет той социальной группы, к которой все они принадлежали.

Уже в ходе Малороссийской войны зимой 1649 года, в момент наибольших своих успехов, Хмельницкий приступил к созданию на территории, освобожденной от поляков, собственного военно-административного аппарата. На вершине его находился гетман Войска Запорожского, которому принадлежала высшая военная, административная и судебная власть. При гетмане имелась совещательная «рада» (совет) из высшей казачьей старшины: генерального судьи, генерального обозного (начальника артиллерии), генерального подскарбия (ведавшего финансами), генерального писаря (административно-политические дела), двух генеральных есаулов (непосредственных помощников гетмана), генерального бунчужного (хранителя бунчука, символа войсковой власти) и генерального хорунжего (хранителя знамени).

Вся Малороссия была поделена на «полки», которые в свою очередь делились на «сотни». Всего было образовано 16 полков: 9 на правом берегу Днепра и 7 - на левом. На правом: Чигиринский, Черкасский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский, Уманский, Брацлавский, Кальницкий и Киевский, по левой стороне - Переяславский, Кропивенский, Миргородский, Полтавский, Прилукский, Нежинский и Черниговский. Со временем территория и названия полков менялись. Неодинаковым было и число сотен в каждом полку: в одних насчитывали их до десятка, в других до двух десятков. Разнилась и численность в них казаков: в некоторых сотнях числилось 200-300 казаков, в других только несколько десятков. Полком управлял выбранный казаками данного полка полковник. При нем имелась полковая старшина: есаул, судья, писарь, хорунжий и обозный, которых также выбирали казаки. Сотней управлял выборный сотник с сотенной старшиной: есаулом, писарем, хорунжим, обозным.

В городах, как полковых, так и сотенных, был выборный городовой атаман - представитель казачьей администрации, управлявший всеми делами города, а кроме того было и городское самоуправление - магистраты и ратуши, состоявшие из выборных от городского населения.

В селах, которые обычно были смешанного состава из крестьян и казаков, имелось свое сельское самоуправление, отдельно для крестьян и отдельно для казаков. Крестьяне выбирали войта, а казаки - атамана.

Не следует, конечно, преувеличивать значение выборного начала в данной управленческо-административной системе. Как отмечала А.Я. Ефименко, «права народа на самоуправление, на выборы гетмана и остальной старшины «вольными голосами» оказывались в значительной степени фиктивными». Более широкая внизу, при формировании непосредственной власти атаманов и войтов, демократия, чем ближе к верху, тем более сужалась, сходя на нет в высших эшелонах власти: «Даже выбор гетмана, с его почти неограниченной пожизненной властью, не был обставлен точными определениями. Выбор принадлежал раде, но неизвестно было какого состава рада могла представлять собою народ. Отсюда те злоупотребления, какими обставлялся почти каждый гетманский выбор: сила, державшая в руках узел данного положения, выдвигала как избирательную то раду казацкой старшины, то раду казацкой массы или казацкого лагеря, то, наконец, «черную раду», т. е. общенародную сходку. По-видимому, не менее запутанно стоял вопрос о выборе полковников и сотников с их такой же широкой и неопределенной властью; по крайней мере здесь наряду с выборами мы очень рано видим примеры простого назначения то со стороны гетмана, то даже прямо со стороны московского правительства»².

В Правобережной Малороссии, отошедшей после Андрусовского перемирия (1667) к Польше, казачья администрация была вскоре ликвидирована и заменена польской, но правобережная старшина нашла себе приют на левом берегу и приняла самое активное участие в происходящих здесь событиях.

Эта возникшая в ходе Малороссийской войны административная пирамида, состоявшая из генеральной, полковой, сотенной старшины, и составила тот социальный слой, который сосредоточил в своих руках все управление краем после его присоединения к России. В нем-то и проявили себя самым активным образом те исторические деятели, которых столетия спустя самостийники зачислят в пантеон своих героев и предтеч. Проявили с сугубо разрушительной стороны: вероломство, клятвопреступление, предательство всех и вся, беспрецедентный грабеж населения, мелкая, ничтожная борьба за власть и привилегии, привод татар, турок, поляков и всякого рода разбойничьих шаек стали определяющими приметами жизни Малороссии той эпохи, в народе получившей весьма характерное название - Руина.

Приглядимся же поближе к ее творцам и их реальным достижениям, столь превозносимых сегодняшними «украинцами».

«Значные» (т.е. «знатные») - так величали они себя сами, отличая от прочих сословий, но эта вновь народившаяся в Малороссии «знать» худо годилась на роль правящей элиты прежде всего в силу тех внутренних взаимоотношений и нравов, которые царили в ее собственной среде.

Легче всего таковые проследить по деятельности гетманов, являвшихся не только характерными представителями данного социального слоя, но и задававших тон всей властной вертикали, управлявшей краем. То, что происходило на самом верху, в гетманской резиденции, среди генеральной старшины, сложившиеся там неписаные законы и правила, автоматически дублировались подчиненными, доходя до самого низшего звена - полковой старшины и сотников, но, конечно, не были зафиксированы на этом уровне историческими документами столь тщательно, как деятельность гетманов и их ближайшего окружения.

Исходя из этой фиксации, данные отношения можно характеризовать как тотальную войну всех против всех. Алчность, зависть, мстительность, взяточничество и казнокрадство, стремление выслужиться любой ценой, пусть даже посредством самых низменных и грязных методов, - вот далеко не полный перечень тех чувств и эмоциональных императивов, которые господствовали в среде «значных». Любые морально-этические нормы или ограничения в этом сообществе хищных приобретателей просто не действовали. Их, разумеется, признавали, но только на словах, напрочь игнорируя в поступках и замыслах. Старшина жила по законам волчьей стаи и в погоне за собственными выгодами без всяких церемоний растаптывала не только благополучие, но и даже жизнь тех, кого еще вчера числила в качестве «друзей» и подельцев. Н.И.Костомаров по этому поводу замечает: «Самых значных не соединяло единство намерений и целей -каждый преследовал прежде всего личные выгоды, один под другим рыл яму и сам в нее падал: каждый хотел другого столкнуть, потоптать и сам подвергался, в свою очередь, таким же неприятностям от своих товарищей»³.

Вообще понятие «свои» в этой среде носило чисто условный характер. Чужие и дальние внушали гораздо больше доверия. Наказной гетман Левобережья Иоаким Самко с горечью признавался: «Мне лучше с государевыми людьми (т.е. представителями московской администрации. - СР.) ссылаться и советоваться, нежели с своими, потому что от своих ненависть и оболгание»⁴. Гетман Брюховецкий, будучи с посольством в Москве, удивил правительство странной просьбой: «Пожаловал бы меня великий государь, велел жениться на московской девке». А в объяснение мотивов своего брака именно с москвичкой присовокупил: «У меня таких людей, которые мне верны, есть человек со сто, да великий государь пожаловал бы, велел из московских людей ко мне прибавить; а без таких людей мне никакими мерами быть нельзя». А еще просил наделить его вотчинами близ Новгорода-Северского, у великорусской границы, поближе к Москве⁵.

Царь пожаловал Брюховецкого боярством и велел жениться на дочери окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукого. Охрану его усилили стрельцами. Но и это не уберегло гетмана от ужасного конца: в мае 1668 года пьяная толпа казаков буквально растерзала его в клочья.

Те же страхи мучили гетмана Многогрешного. «Я, -говорил он подьячему Савину в конце 1671 г., - нынешнего своего чина не желаю... Если мне смерть приключится, то у казаков такой обычай - гетманские пожитки все разнесут, жену, детей и родственников моих нищими сделают; да и то у казаков бывает, что гетманы своею смертию не умирают: когда я лежал болен, то казаки сбирались все пожитки мои разнести по себе»⁶. А еще ранее (сентябрь 1670) он просил Царя Алексея Михайловича: «Великий государь пожаловал бы меня, велел бы в Севске быть пехоте, солдатским полкам или стрелецким приказам двум или четырем тысячам, потому что чаю от своих людей шатости... а что при мне голова московских стрельцов с приказом, то... он будет дом мой оберегать»⁷. Своим этого доверить было нельзя. Когда в начале 1672 г. неизвестно кем был пущен слух о якобы готовящейся замене Многогрешного киевским полковником Солониной, гетман буквально впал в прострацию: начал пить без меры и терроризировать находящихся при нем старшин. Пьяный изрубил саблей переяславского полковника Дмитрашку Райчу - тот слег от ран. Так же, напившись, бил по щекам и пинками и хотел порубить судью Ивана Домонтова, насилу находившийся при гетмане стрелецкий голова Неелов отнял У него саблю, за что тот бранил его «москалем».

«Теперь вся старшина боится его взгляда, - сообщал Неелов, - и говорить ни о каких делах не смеют, потому что гетман стал к ним непомерно жесток... только кто молвит слово - он и за саблю, спуску никому нет, стародубского половника Петра Рославченко он переменил, велел быть полковником брату своему родному Савве Шумейку; Рославченко сидит в Батурине (гетманской резиденции) за караулом, за что сидит - никто не ведает и бить челом за него никто не смеет. Старшины - обозный Петр Забела, и судьи, и Дмитрашка Райча великому государю служат верно и обо всяких новостях дают мне знать, только боятся со мною видеться днем, потому что беспрестанно гетман велит челядникам (слугам) своим за ними смотреть, чтобы они с московскими людьми не сходились. С новостями приходят они ко мне по ночам»⁸.

Меры устрашения не спасли Многогрешного. В ночь на 13 марта 1672 г. он был схвачен старшиной, скован и отправлен в Москву с генеральным писарем Карпом Мокриевичем. В своем донесении старшина требовала для гетмана смертной казни, «как изменника и клятвопреступника». Алексей Михайлович проявил милость: Многогрешного и брата его Василия с женами и детьми сослали на вечное поселение в Сибирь. Та же участь постигла и ближайших его доверенных лиц - полковника Гвинтовку и есаула Грибовича.

В числе старшин, подписавших донесение, значился и судья Иван Самойлович. Он-то и стал новым гетманом (1672-1687), завершив свою карьеру столь же бесславно, как и его предшественник. После неудачного похода русских войск на Крым (1687) гетмана обвинили в «измене», отрешив от должности и отправив в ссылку, сначала в Орел и Нижний Новгород, затем в Тобольск, где он и умер два года спустя. Сосланы были также его сын Яков, стародубский полковник, и некоторые родственники. Другой его сын, полковник черниговский, за оказанное при аресте сопротивление был судим и казнен в Севске.

Инициатором свержения гетмана снова стало его ближайшее окружение. 7 июля в обозе отступавшей Русской армии старшины - обозный Бурковский, судья Во-ехевич, писарь Прокопов, Василий Кочубей, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Степан Забела, Григорий Гамалея— подали главнокомандующему армии князю В. В. Голицыну донос на Самойловича, в котором обвиняли его в предательстве, якобы и предопределившем позорный провал похода.

Правда, ни одного убедительного свидетельства гетманской «измены» не было представлено: все обвинения являлись совершенно голословными и не подтверждались ни фактами, ни показаниями очевидцев. Да и большая часть доноса посвящалась совсем иной теме - старшина жаловалась, что именно к ней гетман проявлял вопиющую несправедливость: «За полковничьи места берет большие взятки... В мельницах козацких нет козакам воли, ни знатным, ни заслуженным, все на себя забирает. Что у кого полюбится, возьмет, а что он сам пропустит, то дети его возьмут; тому только у него доступ, кто взятку дает; а кто не дает, хотя бы и годен был, отринут. Старшине генеральной нет у него чести надлежащей и безопасности; от гнева и угроз его больше мертвы бывают, нежели покойно живут».

Эти обвинения, впрочем, также никакими достоверными фактами не подтверждались. А расправы требовали суровой: «...чтоб по снятии его с гетманства не жил он в Украине, но со всем домом взять бы его в Москву и казнить как явного изменника». После подписей имен приписали еще: «И то потребует высокого рассуждения, что он по высокому о себе разумению скрытым умыслом своим не только в народе малороссийском, среди которого он между мелкими людьми родился (Самойлович был сыном священника), не полагает никого себе равного происхождением и разумом, но и великороссийского православия всякими чинами гнушаясь, не захотел ни за кого отдать своей дочери, но из-за рубежа нарочно приманил для этого князя Четвертинского, в чем полагает средство когда-нибудь достигнуть в Малороссии удельного владения».

Голицын отослал донос в Москву и до получения оттуда указаний ничего не предпринимал ни за, ни против гетмана. Наконец, к нему прибыл гонец с указом созвать старшину и сказать ей, что «великие государи (Иоанн и Петр Алексеевичи) по тому их челобитью Ивану Самойлову, буде он им, старшине и всему войску малороссийскому, не годен, быть гетманом не указали и указали... послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учинить кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят».

Из этого указа ясно видно, что в правительстве смотрели на дело Самойловича как на чисто местную проблему, не убеждались доносом в его измене, но и не хотели оставлять гетманом человека, возбудившего всеобщее недовольство, опасаясь, чтобы из-за этого «во всей Малороссии не учинилось какого замешания, бунта и кровопролития», как сказано в той же грамоте⁹.

Безусловно, Самойлович был одновременно и порождением и жертвой тех нравов и обычаев, которые процветали в среде «значных», не гнушавшихся никакими методами в борьбе за власть и богатство. В этом отношении он был не хуже и не лучше других. Непомерное корыстолюбие, чванство, безграничный непотизм не одному ему были свойственны. Ход наверх он давал только «своим», все высшие должности были заняты его близкими и дальними родственниками, начиная с генерального судьи Черныша и кончая полковниками (три сына и зять), - и это вполне укладывалось в систему жизненных ценностей того правящего слоя, который заправлял всеми делами Малороссии. Но многие из тех, ; кто толклись в гетманской резиденции, чувствовали себя обделенными. Им тоже хотелось доходных должностей, однако число соискателей явно превосходило наличие вакансий. Отсюда недовольство и заговор. Шла борьба за место у чиновничьей кормушки, за те самые «вольности и привилегии», которые давали возможность нещадной эксплуатации подвластного населения. Сражались не на жизнь, а на смерть. Знали, что вполне положиться можно только на ближайших родственников, и поэтому, стремясь избежать удара в спину, именно ими и заполняли все важнейшие должности.

И в деле всемерного укрепления личной диктатуры Самойлович ничем не отличался от своих предшественников. Сосредоточение в собственных руках возможно большего объема власти служило единственной гарантией сохранения ее на достаточно продолжительный срок. Гетман не желал повторять судьбу Брюховецкого или Многогрешного и с первых же дней своего правления стремился самым беспощадным образом подавить малейшую нелояльность к собственной персоне. Замечательной иллюстрацией такого превентивного запугивания старшины может служить дело стародубского полковника Петра Рославца.

4 августа 1676 г. Рославец явился в Москву и подал жалобу на гетмана, по распоряжению которого в стародубском полку были размещены 500 казаков с Правобережья, начавших своевольничать и грабить местное население. Но и это не все: «Гетманские посланцы собирают поборы не в меру, уездных людей и Козаков разоряют и меня скидывают с полковничест-ва». Рославец просил, чтобы стародубский полк отошел под непосредственную власть государя, под начало князя Г.Г. Ромодановского, подобно полкам сумскому, рыбенскому, ахтырскому и харьковскому, потому как города Стародуб, Новгород-Северский, Почеп, Погарь и Мглин - вотчина государева, - бывали и раньше московскими городами. Наконец Рославец просил, чтобы церковью в стародубском полку ведал московский патриарх.

Последняя просьба была связана с тем, что 9 июля черниговский архиепископ явно с подачи Самойловича прислал грамоту, чтобы священники в церквах не служили и никаких треб не исполняли: «За твое государское здоровье молитв нет, много людей без покаяния померли, младенцы не крещены, роженицы лежат без молитв!» Случай, действительно, неслыханный, тем более что повод для столь сурового решения был явно надуман: Рославец будто бы прибил одного из местных священников, между прочим совершенно анонимного - ни имя, ни место службы его не были названы. Но даже наличие подобного проступка одного человека не могло оправдать столь страшного по тем временам наказания жителей целого полка. Данной крайней мерой Самойлович надеялся заставить капитулировать стародубчан, открыто выразивших недовольство его действиями.

В тот же день, 4 августа, в Малороссийский приказ пришло письмо от гетмана: он доносил, что Рославец склонял стародубских полчан отложиться от гетманского регимента (управления); те дали знать об этом гетману и просили, чтобы позволил им выбрать другого полковника; гетман дал позволение, а Рославец убежал в Москву. (Наперед замечу, что состоявшиеся с «позволения» Самойловича «выборы» имели вполне предсказуемый результат: новым полковником стародубцы дружно «избрали» гетманского сына.)

В Москве Рославцу сделали выговор, что он не оказал должного послушания гетману, а к Самойловичу отправили стольника Алмазова с наказом: убедить гетмана простить полковника, а тот будет впредь во всем ему повиноваться. Но мировая не входила в планы Самойловича: «...этого дела никак так оставить нельзя, потому что Рославец говорил, будто к нынешнему его делу много советников, будто меня, гетмана, на этой стороне не любят; так... пусть он советников своих укажет, кто меня не любит».

Для Самойловича Рославец стал лишь удобным предлогом, ухватившись за который он намеревался сфабриковать целый заговор против гетманской персоны, чтобы одним ударом покончить сразу со всеми, в ком мог предположить нелояльность к себе. Поэтому недолгое время спустя гетман уже доносит в Москву, что Рославец затеял дело по наущению нежинского протопопа Симеона Адамовича. Появление последнего в этой истории тоже не случайно. Незадолго до инцидента с Рославцем Самойлович отнял у Адамовича маетности (поместья) и передал их черниговскому архиепископу Лазарю Барановичу на том основании, что тому требуется больше доходов. Адамович, конечно, не согласился с подобным произволом и отправился жаловаться в Москву, но там его уговорили отказаться от утраченных сел и деревни с мельницей. Наружно согласившись, внутренне он не смирился с потерей, и Самойлович вполне справедливо предполагал в его лице своего закоренелого недоброжелателя, а потому и привлек к делу Рославца.

Алмазова опять отправили в Батурин. С собой он захватил и Рославца на войсковой суд; но в грамоте своей к гетману Царь Федор Алексеевич писал, чтобы он простил полковника, который раскаивается. Выслушав царское пожелание, Самойлович отвечал: «Я без государева указа никакого наказания Рославцу не учиню; но теперь объявилось новое дело: бывший Дорошенков генеральный писарь Воехевич (тот самый, что десять лет спустя будет участвовать в низвержении Самойловича. - СР.) подал мне сказку на письме за своею рукою, что нежинский протопоп Симеон Адамович присылал к Дорошенку козака Дубровского, приказывая с ним, что все хотят иметь гетманом Дорошенка, а именно полковники: стародубский Петр Рославич, прилуцкий Лазарь Горленко, Дмитрашка Райча, бывший генеральный писарь Карп Мокриев».

Давно фабрикуемый «заговор» наконец-то был налицо. Но организовать показательный процесс и расправу гетману в полной мере не удалось.

Рославец наотрез отказался признать себя в сговоре с Адамовичем или с кем-либо еще. Протопоп тоже заперся. Не удалось правдоподобно выстроить обвинения и против остальных «участников». Поэтому состоявшийся в январе 1677 г. войсковой суд принимает весьма оригинальное решение: «Выслушав свидетелей, суд приговорил Адамовича и Рославца к смертной казни, советника их, бывшего генерального писаря Карпа Мокриева, выслать вон из Украины, бывшие полковники - переяславский Дмитрашка Райча и прилуцкий Лазарь Горленко должны присягнуть, что к Протопопову и Рославцеву злому умыслу не приставали». То есть одним голову с плеч, а другим -всего лишь «присягнуть».

Только на другой день Самойлович прислал государевы грамоты, в которых говорилось о помиловании преступников. Тогда решили: Адамовича постричь в монахи, а Рославца несколько лет держать за караулом. Но протопоп отказался постригаться. Тогда черниговский архиепископ Баранович лишил его священства и отдал бунчужному Леонтию Полуботку уже как мирского человека под мирской суд. Полуботок велел посадить его в «тесное узилище». Не выдержав заключения, Адамович объявил, что даст подробное показание о своих замыслах и соучастниках. Полуботок созвал к себе многих духовных и светских особ и в их присутствии Адамович показал: «Дмитрашка Райча говорил, что застрелит гетмана из пистолета... Карп Мокриевич дважды говорил, что пойдет с Дмитрашкою в Запорожье бунтовать против гетмана. Я Дорошенку советовал и наказывал, чтоб спешил на эту сторону с Войском Запорожским и своим, обещая ему гетманство. Рославец... велел мне идти на Украину бунтовать запорожцев и Дорошенка... Мы решили... убивши гетмана, жить не под царскою рукою, но поддаться хану». Адамович подписал это показание.

Абсурдность его была столь очевидна, что никто не решился затевать очередной фарс по разоблачению никогда не существовавшего «заговора». Всем было ясно, что речь идет о намеренном лжесвидетельстве, продиктованном желанием пострадавшего протопопа навлечь наказание и на тех, кто по непонятным причинам его избежал. Малодушная злобная мстительность таким образом пыталась восстановить «справедливость». Впрочем, не исключено, что это был просто крик отчаяния невинно осужденного, последняя попытка спастись, хотя бы и за счет других. Не помогло. Даже Самойлович не проявил никакого интереса к столь сенсационным разоблачениям, хотя Адамович заявил именно то, что ему хотелось слышать. Гетман полагал, что проведенной уже расправой достаточно запугал старшину и с этого момента сможет держать ее на коротком поводке. Поэтому, когда в июле стольник Карандеев спросил его о Рославце и Адамовиче, Самойлович сказал: «Протопопа и Рославца я отправлю с нарочными посланцами в Москву, чтоб великий государь пожаловал меня, приказал сослать их на вечное житье в дальние сибирские города для страха другим»¹⁰. Собственно, для возбуждения этого страха и было затеяно все дело. А когда результат был достигнут, нужда в «соучастниках» сама собой отпала. Этот страх являл действенное, а может быть и единственное средство для удержания сообщества «значных» в состоянии хоть какой-то внешней стабильности, спасая от неминуемого самопожирания. Почему и следил каждый гетман столь внимательно за поддержанием его в необходимом напряжении. Но Самойлович к концу своего правления, наверное, перегнул палку... А Рославца и Адамовича 11 августа 1677 г. привезли в Москву и на другой день состоялся указ о ссылке их в Сибирь.

В этой изощренной борьбе за власть и укрепление режима личной диктатуры особенно выделялся Мазепа, не брезговавший никакими средствами для уничтожения всякого, в ком мог предполагать малейшее недоброжелательство к собственной персоне. Едва заполучив гетманскую булаву, он принялся методично и последовательно превращать в «изменников» и «бунтовщиков» не только потенциальных конкурентов, но и своих вчерашних подельцев, обеспечивших ему приход к власти.

Вначале он, конечно, занялся родственниками и приближенными свергнутого им Самойловича. Зятя последнего, князя Четвертинского, которому сам же, будучи в Москве, выхлопотал возвращение в малороссийский край, он возненавидел за то, что тот не отказался от своего прежнего обещания и женился на дочери Самойловича, а кроме того принял в своей маетности, хуторе Дунаевце, и тещу, жену опального гетмана. Подобного благородства Мазепа не мог вынести и не упускал ни одной возможности, чтобы опорочить и оклеветать князя: «Вот еще этот князь Юрий Четвертинский, пьяница, рассевает в народе худые слухи на мой счет, - жаловался он дьяку Борису Михайлову, - не тайно, а явно знатным особам говорит про меня худое, не зазрясь ни на кого. Живет он, Юрий, под моим урядом (властью), а мне унять его невозможно. Он пожалован стольничеством. Взять бы его с женой к Москве, да и тещу его вывезти бы из малороссийских городов и к мужу отослать, потому что от них умножается мне зло»¹¹. Просьба Мазепы была исполнена: Четвертинского с женой и тещей выслали в Москву.

По тем же соображениям гетман устроил расправу над Михаилом Василевичем, гадячским полковником. Для начала отрешил его от должности, но на том не успокоился, во всех своих донесениях в Москву преподнося едва ли не главным противником гетманского режима и требуя высылки как можно дальше: «Покорно прошу перевести его из села, в котором он живет в Лебединском уезде в близости к Малой России, на другое какое-нибудь место»¹².

Правительство снова идет навстречу гетманскому пожеланию: в конце 1690 г. Василевича велено взять и отправить в Москву, но не найдя за ним никакой вины, в начале 1691 его отпускают в принадлежавшую ему маетность Михайловку, где он и живет тихо и незаметно. Мазепа между тем продолжает неутомимо клеветать на отставного полковника и добивается-таки своего: Василевич в очередной раз привлечен к следствию, жестоко пытан и сослан в Сибирь.

Чудом избежал гибели переяславский полковник Леонтий Полуботок, родственник и товарищ Василевича. На него Мазепа тоже настрочил донос, что он с сыном своим Павлом, ведая о давнишнем намерении Василевича «снять с плеч голову гетмана», ничего о том не сообщили: «Явно показывается злоба их обоих ко мне: знали об умысле на жизнь своего властителя и не предостерегли его»¹³.

Леонтия отставили от полковничества. Но Мазепа неуклонно продолжал добиваться полного его уничтожения, донося, в частности, в Москву, что новый полтавский полковник Лысенко и более ста полтавских жителей бьют челом на Полуботка во многих обидах, разорениях и ругательствах и что необходимо казнить его за это смертию, иначе народ малороссийский вознегодует на гетмана, старшину и полковников, что таким мучителям потакают. Полуботок, прослышав про беду, бросился в Москву, но оттуда его под караулом переслали в Малороссию для суда по войсковому праву.

Мазепа, между тем, состряпал очередной донос, в котором утверждал, что Леонтий, «будучи в Киеве, клеветал на него тамошнему воеводе князю Михаиле Ромодановскому, что он, Мазепа, хочет изменить, уехать в Польшу, куда посылает войсковую казну, покупает себе имения и переписывается с коронным гетманом» (предводителем польского войска.). На запрос Москвы Ромодановский ответил, что ничего подобного Полуботок ему не говорил, хотя и бранил гетмана за то, что тот «ищет ему всякого разорения». Когда ответ киевского воеводы был передан Мазепе, тот отвечал, что он «по своему простодушному незлобию» уже отпустил Полуботка в дом его в Чернигов на житье (но на будущее провел через войсковой суд решение о лишении обоих Полуботков маетностей и содержании их под стражей, наказал, так сказать, условно).

От смерти обоих Полуботков спасло только то, что Мазепа решил временно воздержаться от дальнейших репрессий: старшине был преподан наглядный урок того, что ждет неугодных ему людей, продолжать расправы дальше не имело смысла, это могло привести к непредсказуемым последствиям, в том числе и общему выступлению против гетмана. Повторять судьбу предшественника Мазепа не желал. Острастка была дана, теперь можно было, хотя бы внешне, перейти от кнута к прянику.

Впрочем, кнут всегда был наготове, поэтому Мазепа продолжал чернить не только предполагаемых врагов, но и исподволь готовил уничтожение тех, кто служил ему верой и правдой. Причем делалось это по иезуитски коварно: внешне Мазепа им как будто покровительствовал, а тайно чернил доносами, упреждая всякую возможность этих лиц навредить ему в будущем. Например, генеральному есаулу Войце Сербину и полковнику переяславскому Дмитрашке Райче он дал универсалы на новые маетности и сам ходатайствовал в Малороссийском приказе о выдаче им жалованных грамот по своим универсалам. Но тут же тайно писал в Москву о Войце Сербине, что тот ему нежелателен, а о Дмитрашке Райче припоминал давние дурные дела его еще при Брюховецком и Многогрешном, представлял, что его ненавидят полчане за то, что будучи волоским уроженцем (из Валахии), ставит сотниками своих земляков, и все полчане просят, чтобы он не был у них полковником и не жил бы в их городе.

По этому доносу Райчу вызвали в Севск и здесь он жаловался князю Голицыну, что гетман делает стеснения жене его, оставшейся в Малороссии, а Мазепа по этому поводу писал тому же Голицыну, что на Дмитрашку Райчу есть подозрение в изменнических замыслах и следует его препроводить к войсковому суду. Райча был отставлен от полковничества.

Не преминул Мазепа оклеветать и киевского полковника Солонину, хотя недавно перед тем решил в его пользу спор с киевским воеводой и Киево-Печерским монастырем. Но тут же указывал на письмо Солонины к нему, в котором тот просил защитить его от «Москвы», разумея здесь киевского воеводу, а Мазепа истолковал его слова как призыв к бунту, заметив: «Странно, как этот мужик дерзает так писать»¹⁵. А когда Солонина умер, оставив внуков и племянников, Мазепа отобрал у них села и отдал своей матери. Также поступил он и после смерти генерального писаря Борковского, отняв у его жены и малолетних детей имение и присвоив себе.

Вообще поражаешься неиссякаемой злобе и нена-вистности этого украинского кумира. Уже став изменником и находясь в шведском лагере у Карла XII, он снова предпринимает попытку расправиться с Юрием Четвертинским, причем по своему обыкновению самым подлым способом. В декабре 1708 г. в селе Корейце, близ Глухова, был схвачен посланный им казак Грицько Пархоменко. На допросе он показал, что послан бывшим гетманом с письмами к черниговскому архиепископу и князю Четвертинскому и отдал эти письма. Когда его подвергли пытке, он сознался, что на самом деле ходил волновать народ, а писем никаких с ним не было, только Мазепа приказал ему разглашать о таковых, чтобы бросить тень подозрения в измене и соучастии в мазепинском замысле на Указанных выше лиц¹⁶.

Кажется, нет ничего более трудного, чем пытаться представить эту полную грязи и крови борьбу за обладание властью и богатством «бескорыстным служением Отчизне», а сонм серых посредственностей, в нее вовлеченных, - «борцами за права и вольности народа». Задача неразрешимая. Тем не менее Украинская Легенда смело берется за ее разрешение: «люди передовых убеждений», «подвижники национальной идеи», «боролись за свою государственность и стремились отстоять политическую независимость Украины», «пылали желанием не упустить случая для освобождения родины», - эти и им подобные штампы, далекие от реальности как небо от земли вот уже в течение двух веков с назойливостью заклинаний воспроизводятся в каждом украинском произведении, посвященном эпохе Гетманата.

С тем же упорством вопреки очевидности утвержда- ; ется, что именно «Москва» своей политикой содействовала разжиганию внутренних конфликтов в Малороссии, нередко прибегая к репрессиям против ее политической элиты. Но мы смогли убедиться, что и смуты, и террор, захлестнувшие край, имели сугубо внутренний источник - передел власти и собственности. Проявленные при этом жестокость и беспощадность исходили от участников этого передела (и беспредела одновременно, потому что борьба велась без правил, любые моральные сдержки отсутствовали). Всякая победившая группировка стремилась к полному уничтожению поверженных конкурентов, предусматривая для них лишь один вид воздаяния - смерть, и только вмешательство «Москвы» спасло жизнь сотням и сотням неудачников этой междуусобной войны. И Самко не даром ведь боялся именно и прежде всего «своих». Словно предчувствовал судьбу. В июне 1663 г. на выборной раде в Нежине ему удалось избежать гибели лишь потому, что воевода Дмитриев укрыл его в нежинском замке. Но не надолго Самко отсрочил свой конец. Новый гетман Брюховецкий обвинил его в намерении вернуть Малороссию Польше, а также в попытке силой завладеть гетманским урядом (властью). Обвинение расширили и на ближайших его сподвижников. Самко, нежинского полковника Золотаренко, черниговского Силича, лубенского Шамридкого, а также Афанасия Щуровского, Павла Киндия, Анания Семенова и Кирилла Ширяева войсковой суд приговорил к отрублению головы. Казнь была совершена 18 сентября 1663 г. на рынке в Борзне.

Киевского полковника Семена Третьяка, ирклеевского полковника Матвея Попкевича, писаря Самка Самуила Савицкого, нежинского полка есаула Левка Бута, барышевского сотника Ивана Воробья и некоторых других (всего 12 человек) приговорили в оковах послать в Москву для последующей ссылки.

Как видим, казни, изгнание, вечная ссылка в Сибирь и даже убийства обычно являлись результатом сугубо местных разборок и центральное правительство долгое время играло при этом совершенно пассивную роль. К нему, правда, апеллировали как к верховному арбитру, но суд и расправу чинили сами. Москва вынуждена была мириться с подобным положением вещей, оставляя все на произвол сильнейшего, пытаясь этим невмешательством хоть как-то сохранить стабильность в крае. Не будем забывать, что в течение этого периода России пришлось вести тяжелейшие войны с Польшей, Швецией, Турцией, Крымским ханством и никакие успехи на театре военных действий не могли быть гарантированы, пока ближайший тыл, Малороссия, волновалась и раздиралась мятежами и смутами.

А зачинателем их как раз и было сословие «знач-ных». Беспрерывно поступающие доносы о замышляемых «заговорах», «изменах», тайных сношениях с неприятелем захлестывали правительство все возрастающим бурным потоком. Количество этих доносов было столь необъятно, что проверка большей их части была практически невозможна. Приходилось или принимать их на веру, или, не доверяя им, ничего не предпринимать. И в том, и в другом случае ошибка могла привести к самым опасным последствиям. (И неоднократно приводила.) И все же, невзирая на риск, правительство старалось заранее ничего не предпринимать в надежде (зачастую тщетной), что само время подтвердит (или опровергнет) все эти «информации».

Донос также служил одним из способов борьбы за власть, вполне соответствуя нравственным принципам и жизненным установкам сообщества «значных». И гетманы, и старшины, и те, кто только мечтал таковыми стать, писали их с целью заронить в Москве недоверие к тому или иному лицу, будь то конкурент на должность, соперник в борьбе за маетность или просто предполагаемый недоброжелатель. Доносили все и непрерывно. Черниговский архиепископ Баранович доносил на протопопа Симеона Адамовича, что от того «проходят многие лукавства, ссылается он тайно с турецким султаном и с Дорошенком (присягнувшим Турции), в грамотах своих хвалит султана... Этим протопоп приводит : малороссийских жителей ко всякому злу; письма его у меня в руках. Я их ни с кем не пошлю... а как я буду в Москве, то не только про эти письма, и о других делах государю извещу». В Москве несказанно удивились, когда в это же время туда прибыл тот самый протопоп Адамович с книгами архиепископа «Трубы духовные» и поручением от Барановича их опубликовать... Гетман Самойлович непрерывно писал доносы на популярного в народе запорожского атамана Серко. В апреле 1675 г. он доносил, что как только поляки вступили в западную Украину, в Запорожье с подачи Серка началась шатость и тот якобы говорил в пользу польского короля: «При котором государе родились, при том и будем , пребывать и головы за него складывать». Ни один факт не подтверждал подобных намерений запорожского кошевого. Но в июне гетман шлет очередную информацию, что на Запорожье прибыл королевский посланец Завита. Серко, как будто бы за тем, чтобы проводить посла, выступил в поле с большим отрядом войска; но запорожцы, заподозрив, что Серко прямо хочет идти к королю, остановились в степи, выбрали себе другого старшину и возвратились на кош, а Серко только с 300 преданными себе людьми отправился вместе с Завишею. Все это было совершенной ложью. На самом деле Серко ходил в набег на крымские юрты и возвратился в Запорожье с добычею и языками¹⁷... Мазепа строчил доносы на еще одного народного героя, выдающегося организатора борьбы с поляками и татарами на Правобережье, хвастовского полковника Семена Палея, не гнушаясь при этом самой грязной ложью: «Палей - человек ума небольшого и беспрерывно пьян; как получит жалованье, тотчас напьется, наденет соболью шапку и щеголяет в ней, да хвастает, чтобы все видели: вот-де какая ему монаршая милость». Обвинял его и в намерении пристать то к враждебным России полякам, то к шведам, прямо предлагая (март 1704) выманить Палея из Белой Церкви и, заковавши, отправить в Батурин, что и было им в конце концов осуществлено: «Пьяницу того, дурака Палея, уже отослал я за караулом в Батурин и велел в тамошнем городе за крепким караулом держать; также и сын его взят за караул, и отошлю его в Батурин». Из Батурина Палея сослали в Енисейск¹⁸.

Жалкие потуги представить «значных» искренними защитниками народных интересов призваны затушевать тот непримиримый антагонизм, который существовал между казачьей старшиной и остальной массой малороссийского населения. Времена общенационального единства, сплотившего все сословия Малороссии для борьбы с Польшей в 1648-1654 гг., канули в лету. Совершенно неожиданно внешняя война отошла на второй план, вытесненная войной внутренней, и инициатива в ее развязывании принадлежала исключительно «значным». Именно они своей политикой противопоставили себя остальному народу и с ходом времени стремились все дальше дистанцироваться от него, готовя себя на роль его господ и полновластных владык: «Казацкая старшина... принимала все меры к тому, чтобы расширить и углубить черту, отделявшую ее от остальной народной массы. Начались со стороны отдельных представителей старшины попытки доказать, что они «не здешней простонародья ной малороссийской породы»; в ряды старшин прини- мались с распростертыми объятиями шляхтичи с Правобережья, сообщавшие известный оттенок привилегированности целой группе, и даже гетман Самойлович считая для себя выгодным женить сына на бедной шляхтянке»¹⁹.

Из этой «привилегированности» вытекало и высокомерно-презрительное отношение «значных» к народу, стойкое представление о врожденной его глупости, невежестве, трусливости и патологическом стремлении изменять всем и вся. Мазепа, рассуждая о возможности неприятельских действий со стороны Польши (январь 1704), убеждал Петра I: «Наш народ глуп и непостоянен, он как раз прельстится: он не знает польского поведения, не рассудит о своем упадке и о вечной утрате отчизны... Пусть великий государь не слишком дает веру' малороссийскому народу, пусть изволит, не отлагая, прислать в Украину доброе войско из солдат храбрых и обученных, чтоб держать народ малороссийский в послушании и верном подданстве»²⁰.

О том же твердил он и в преддверии шведского вторжения (июль 1708): «Вельми опасаюсь, дабы под сие время внутреннее между здешним непостоянным и малодушным народом не произошло возмущение, наипаче -когда неприятель... похочет тайным яким-нибудь образом прелестные свои листы в городы посылать»²¹.

Столь же ненадежны и малороссийские полки: «На наши войска надеяться нечего, потому что привыкли они или бегать или гетмана с старшиною в руки неприятеля отдавать; сделали они это под Вчорайшим, где выдали гетмана своего Наливайко и старшину в руки ляхам (полякам); сделали то же и под Кумейками, выдали гетмана Павлюка; в третий раз сделали то же под Боровицею, не хотя терпеть обложения от ляхов»²².

При таком народе колеблются во все стороны и его руководители: «У нас в Украине и начальные и подначальные, и духовные и мирские особы, словно разные колеса, не в единомысленном согласии: те благоволят к протекции московской, другие - к турецкой, третьим по вкусу побратимство с татарами из врожденной антипатии к полякам»²³.

И не следует думать, что подобные взгляды присущи были только Мазепе. В ноябре 1663 г. в Малороссию для переговоров с гетманом (ожидалось нападение поляков) прибыл дьяк Башмаков. Со всех сторон к нему посыпались доносы. Епископ Мефодий дал знать из Киева, чтоб ехал осторожнее: малороссийские жители шатки и непостоянны, верить им нечего; подчас неприятельского прихода чаять от них всякого дурна. В Глу-хове атаман и войт толковали, что черкасам (казакам) верить никому нельзя, люди непостоянные и неискренние, против неприятелей долго стоять не будут. Воевода Хлопов передавал вести, полученные тайно от Брюховецкого, что в Киеве дела очень плохи от умысла злых людей: король (польский) идет к Киеву по приглашению киевских жителей²⁴.

С. М. Соловьев делает по этому поводу замечательное обобщение: «И старшина светская, и старшина духовная твердили московскому правительству, что измена господствует в Малороссии, что казаки шатаются, положиться на них ни в чем нельзя: при первом появлении неприятеля, ляхов, передадутся к ним. С чем обыкновенно приезжало посольство малороссийское в Москву, чем наполнены были грамоты и информации, им привозимые? Обвинениями в измене...»²⁵.

Стоит ли удивляться после этого, что воеводы некоторых прилегающих к Малороссии городов стали называть «изменниками» всех малороссов. Правительство, узнав об этом, немедленно отправило порубежным воеводам указ со строгим предостережением, чтобы малороссов изменниками не называли, жили с ними в совете и согласии, а если вперед от воевод такие неподобные и поносные речи пронесутся, то будет им жестокое наказание безо всякой пощады²⁶.

Вполне разумная реакция на клевету «значных» в отношении подвластного им народа. А если мы ^: вспомним, что все выше поименованные деятели: Мазепа, епископ Мефодий, Брюховецкий, да и многие другие старшины в итоге сами оказались изменниками, их мнение следует рассматривать прежде всего как самооценку. По себе они судили о той части Русского народа, которая в силу исторических обстоятельств оказалась в их власти, и в течение полувека подло и коварно клеветали на этот народ, приписывая ему свои собственные помыслы и побуждения, свою низость и двурушничество. А выливалась эта злобная клевета из двух чувств, господствовавших в этих темных душах: ненависти и страха. Страх порождал ненависть, ненависть толкала на ложь.

Старшина боялась народа и боялась не зря. Мазепа точно обозначил и причину этой боязни: «Не так страшны запорожцы и татары, страшнее нам малороссийский посполитый народ: весь он своевольным духом дышит: никто не хочет быть под той властью, под которою пребывает»²¹'.

И это было сущей правдой. Народ не хотел и не мог примириться с тем, что власть над ним, его имуществом и самой жизнью принадлежит каким-то безродным выскочкам, еще вчера прозябавшим в неизвестности, а ныне возомнившим себя полновластными владетелями и хозяевами обширного края. Народная масса не признавала господства «значных» ни законным, ни освященным обычаем и только ждала удобного случая, чтобы уничтожить его раз и навсегда.

Народ, кроме того, не хотел и не мог признать их претензий на власть еще и потому, что они явно не способны были пользоваться ею во благо всех, сводя смысл своей службы к единственной цели: обогащению любой ценой. Остальное их как будто и не касалось: ни навести должного порядка во вверенном их попечению крае, ни защитить его от многочисленных внешних врагов они были не в состоянии. Хуже того, сами же и зазывали этих врагов, всегда предпочитая договориться с ними за счет тех, кого как раз и призваны были защищать. Отсюда и народное отношение к «значным».

Новоявленным хозяевам края пришлось испытать за эти годы не одно покушение на завоеванный ими социальный статус. Шаткость положения усугубляла страх, а постоянно ощущаемая ненависть народа ежечасно давила угрозой полной утраты всего достигнутого. Отсюда маниакальная одержимость полицейскими мерами и перманентное ожидание всеобщего бунта. Когда в 1702 г. Мазепа спросил старшину: следует ли соединять полки, чтобы выступить против взбунтовавшихся запорожцев, ответ был единодушен: нет! - «Если совокуплять полки, то на оставленных козаками местах скорее могут вспыхнуть бунты между поспольством, потому что там не будет начальства»²⁸.

Дамоклов меч народной расправы каждую минуту грозил «значным» гибелью и полным истреблением, поэтому страх никогда не покидал их. Они всегда чувствовали себя во враждебном окружении и не могли избавиться от ощущения, что выступают в роли жалких временщиков, лишь волею случая вознесенных наверх социальной пирамиды. Тот же случай любую минуту грозил низвергнуть их на самое ее дно. Когда после отрешения от власти Демьяна Многогрешного правительство, опасаясь возможной смуты, послало в разные места Малороссии своих специальных представителей с целью зондажа настроений населения и его реакции на арест гетмана, то, возвратившись, посыльщики сообщили: «за гетмана никто не вступается, говорят и про всю старшину, что им, черни, стало от них тяжело, притесняют их всякою работою и поборами... и вперед от старшин своих того же чают». А еще про старшину говорили: «...только бы не опасались ратных людей (солдат) великого государя, то всю бы старшину побили и пограбили; а больше всех недовольны нежинским полковником Гвинтовкою, Василием и Савою Многогрешными, переяславским полковником Стрыевским, черниговскими сотниками - Леонтием Полуботком и Василием Бурковским, бывшим полковником Дмитрашкою Райчею»²⁹.

Столь же ненавидим был и Чигиринский полковник Петр Дорошенко. Выдвинутый татарами в качестве «гетмана» Правобережья, он все годы своего «гетманства» (1665-1676) посвятил тому, что поочередно наводил на край поляков, крымчан, турок, последним даже присягнув на верность. По этой причине «ненависть к нему была возбуждена сильная... Чигирин, по свидетельству самовидцев, превратился в невольничий рынок, всюду по улицам татары выставляли и продавали ясырь (пленных), даже под самыми окнами Дорошенкова дома. Если кто из Чигиринских жителей по христианству хотел выкупить земляка, то навлекал на себя подозрение в неприязни к покровителям Украины - туркам и татарам. По городам не было меры притеснения от голодных татар. Проклятия на Дорошенка были во всех устах»³⁰.

Не меньшую ненависть вызывал и Мазепа. Начальник Стрелецкого приказа Шакловитый, выезжавший в Малороссию по поручению царевны Софьи (октябрь 1688) с милостивым словом к гетману, а вместе с тем и с тайным поручением проведать о верности его и о степени расположения к нему подчиненных малороссов, сообщал, что хотя в поступках гетмана не замечается наклонности к измене, малороссы его не любят, не доверяют ему, твердят, что он душою поляк и ведет тайные переписки с польскими панами³¹. А переход на сторону Карла XII удостоил Мазепу поистине геростратовой славы: «проклята Мазепа», «проклятый пес Мазепа», «всеклята Мазе па» - вот далеко не полный перечень эпитетов, которыми наградил народ этого предателя.

Фигуры малороссийских гетманов, являясь персонифицированным выражением господствовавшего в крае социального слоя, лишь аккумулировали на себе ту неприкрытую ненависть и враждебность, с которыми народная масса относилась ко всей казачьей старшине, страстно мечтая о полном ее уничтожении: «Гетману У нас не быть, да и старшину всю перевесть» - таков был народный вердикт. И население Малороссии предпринимало неоднократные попытки осуществить его на деле.

На «черной раде» в Нежине (июнь 1663), где лицом к лицу столкнулись кандидат в гетманы от старшины переяславский полковник Иоаким Самко и поддерживаемый рядовым казачеством, поспольством и Запорожьем Иван Брюховецкий, ненависть народа к «значным» вылилась в повальное их избиение.

Примечательно то, что Самко и старшина категорически возражали против проведения черной рады, где, в отличие от обычной, кроме старшины и «значных» должны были присутствовать представители и других сословий: крестьянства, мещанства, рядового казачества. А когда Царский указ объявил все же о созыве именно полной рады, явились на нее вооруженными с головы до ног: на конях, с саблями, ружьями и даже привезли с собой пушки, словно заранее предчувствуя, во что выльется очная встреча с народом. Их кармазинные, вышитые золотом жупаны, богатые уборы на конях, дорогое оружие составляли резкий контраст с сермяжными свитками и лохмотьями пеших, обнищалых, разоренных сторонников Брюховецкого, коих собралось свыше 40 тысяч.

Обе партии, как настоящие противники, расположились двумя отдельными лагерями, а когда 17 июня с восходом солнца стали бить в литавры и бубны, созывая на раду, из полков, приведенных Самко, рядовые казаки толпами повалили в табор тех, кто поддерживал Брюховецкого. Во время выборов произошло кровавое столкновение сторонников обоих претендентов на гетманскую булаву, с большим трудом остановленное присутствовавшими на раде стрелецкими подразделениями. Зять Самка, державший возле его бунчук, был убит, а сам он успел вскочить на коня и убежать в свой обоз. Едва спаслись и сопровождавшие его старшины. Брюховецкого провозгласили гетманом, а в полках Самко начался бунт. Он сам, нежинский полковник Золотаренко, полковники лубенский и черниговский и их полковые чины бросились искать спасения у Царского посланника князя Гагина, который тут же приказал отправить их в нежинский замок под охрану воеводы Дмитриева. Ну, а дальнейшая судьба их нам уже известна...

Новый гетман, идя навстречу народным требованиям, сразу сменил всех полковников и генеральную старшину, назначив вместо них прибывших с ним запорожцев. А начавшееся у Нежина избиение «значных» немедленно распространилось по всей Малороссии. Худо стало всякому, кто носил кармазинный жупан, иных поубивали, а многие спаслись лишь тем что оделись в сермяги. Имения их были разграблены, дома сожжены. Лишь несколько дней спустя удалось прекратить стихийные волнения народа и повсеместное истребление новоявленной «знати». Но обстановка продолжала оставаться взрывоопасной. Поэтому назначенные из запорожцев полковники получили каждый по сто человек стражи.

Боязнь собственного народа была столь велика, что казачья старшина всеми доступными средствами добивалась от правительства проведения таких выборов, на которых могли бы присутствовать лишь заранее подобранные «представители» из старшинской среды. Прибывшие в Москву в январе 1669 г. посланцы на вопрос: где быть избирательной раде - дружно отвечали, что «лучше быть раде в «тихом боку» (т.е. безопасном, спокойном месте)», но главное, «чтобы «черновой» рады не было, а чтоб на раде были только полковники и старшины» - на что и было получено согласие правительства³².

В апреле 1672 г. значные войсковые товарищи для обсуждения этого болезненного вопроса собрали в Батурине даже специальное совещание. На нем была составлена челобитная к Царю, в которой генеральная старшина просила провести выборы нового гетмана без участия рядового казачества, крестьян и мещан с той целью, как сказано в челобитной, чтобы «от великого совокупления поспольства не повстало какое-нибудь смятение». Просили также и о присылке на раду войск, чтобы в случае возникновения каких-либо беспорядков оно могло бы оборонить старшину. Раду предлагали провести в Конотопе, поближе к великорусским уездам (возможность бегства в глубь России от разъяренного народа постоянно держалась в уме), провести в летние месяцы, т.е. в самый разгар полевых работ, что уже сводило к минимуму число желающих на ней присутствовать. С этим прошением и был отправлен в Москву бывший черниговский полковник Иван Лисенко.

Правительство снова пошло навстречу пожеланиям старшины, но избежать «смятения» все равно не удалось.

Присутствовать при выборах гетмана было поручено боярину князю Ромодановскому и думному дьяку Ивану Ржевскому. 25 мая в сопровождении стрельцов они выступили из Москвы.

Между тем слухи о предстоящей раде быстро распространились по Малороссии, и к Батурину, гетманской столице, стали стекаться толпы простого народа. 26 мая они отправили в город своих выборных представителей, заявивших войсковому обозному и судьям: «Мы под Батурином стояли для гетманского обирания долгое время, испроелись, выходите с войсковыми клейнотами из города в поле на раду!» Но старшина наотрез отказалась покинуть спасительные городские стены, опасаясь, что в чистом поле, без охраны войск будет просто перебита казаками. Тогда посланцы обратились к стрелецкому голове Неелову, начальнику батуринского гарнизона, с аналогичной просьбой, но Решение подобных вопросов не входило в его компетенцию и он ничего не ответил, зато по просьбе старшин приказал запереть батуринский замок и не пускатвя в него посторонних.

Неожиданно оказавшись на осадном положении и страшась народной расправы, старшина спешно отправляет к прибывшему в Путивль (12 июня) Ромодановскому своего посланца, киевского полковника Солонину, с представлением, что и в Конотопе отправлять раду затруднительно и лучше учинить ее где-нибудь между Путивлем и Конотопом. Ромодановский отвечает отказом: он должен действовать в соответствии с Царским указом (который сама же старшина и инициировала), поэтому, переправившись через Сейм, продолжает движение к Конотопу. Но у местечка Казачья Дуброва (в 15 верстах от Конотопа) к нему прибывает очередной гонец, прилукский полковник Лазарь Горленко, умоляя « провести раду прямо здесь, у Казачьей Дубровы, потому как и в Конотоп стал сходиться народ для участия в выборах нового гетмана. Ромодановский опять отвечает отказом, однако, пройдя 3 версты от Казачьей Дубровы, неожиданно сталкивается со всей генеральной старшиной, полковниками, полковыми чинами, значными казаками, которые, спешно покинув Батурин, устремились ему навстречу и снова принялись умолять не теряя времени и не дожидаясь стечения народных толп безотлагательно провести раду прямо здесь, у Казачьей Дубровы. Ромодановский принужден был согласиться. Старшина так торопилась провести выборы, что упросила боярина открыть раду, не дожидаясь даже приезда архиепископа Лазаря Барановича.

Вот так, в пожарном порядке, вдали и тайком от народа, избирали нового гетмана. Им стал генеральный войсковой судья Иван Самойлович. Выборы следующего за ним гетмана вообще проходили в обозе Русской армии, возвращавшейся из Крыма, и носили чисто формальный характер. Но и это не смогло защитить «значных» от народного гнева. Едва до Малороссии дошел слух о падении Самойловича, как во многих местах стихийно начались выступления возмущенных масс, о которых сохранилось немало свидетельств современников: «Чернь - казаки и мужики, панов своих, а паче арендаторов грабовали, а некоторых и мучили», «не тилко арендаторов, але и инших людей и крамарев (торговцев. - СР.) невинных безумие брали и имение их между себе розшарповали, а некоторых и самих в смерть забивали»³³.

И в малороссийских полках, возвращавшихся из похода, поднялся бунт. Казаки гадячского полка убили своего полковника и принялись истреблять других «значных». Лишь вмешательство рейтар остановило расправу, но опасаясь новых вспышек недовольства, главнокомандующий Русской армией князь Голицын решил не медлить с выборами нового гетмана. Из пятидесятитысячного малороссийского войска тщательно отобрали «выборщиков»: 800 конных и 1200 пехоты. Они-то и провозгласили единогласно (благодаря предварительно проведенной работе) гетманом войскового есаула Мазепу. Но и время его правления мало что изменило в положении «значных»: они по-прежнему чувствовали себя словно на пороховой бочке, малейшая искра - и взрыв. Даже та сила, посредством которой должна была держаться их власть - казаки, внушала самые мрачные подозрения: «Гетман в нынешнем походе, - свидетельствует очевидец (1696),- стоял полками порознь, опасаясь бунту, а если б все полки были в одном месте, то у Козаков было совершенное намерение старшину всю побить»³⁴.

Надеяться можно было лишь на иностранных наемников. Уже при Выговском (1657-1659) опорой гетманского режима стали служить отряды иноземцев -сербов, немцев, волохов и даже поляков (с которыми До 1667 г. Россия формально находилась в состоянии войны). В дальнейшем этот процесс опоры на наемников только усиливался. С 60-х годов XVII века не только гетманы, но и полковники начинают заводить себе «компании» - наемные отряды, помимо тех казаков, над которыми начальствовали как раз для удержания в повиновении этих самых казаков. Наряду с казачьими полками появляются полки «сердюцкие», составленные исключительно из иностранцев, опять же в основном поляков. Мазепа, например, имел их несколько. По наблюдению того же современника «гетман держит у себя в милости только полки охотницкие, компанейские и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного козака, все поляки».

Содержание многих тысяч наемников (только у Дорошенко было 20 тысяч сердюков!), которыми окружали себя гетманы и старшина, тяжелым бременем легло на плечи народа. В добавление к уже существовавшим повинностям прибавились еще и «оранды». Отдавалось в аренду винокурение, торговля водкой, продажа табака и дегтя, и хотя право свободного винокурения для собственного потребления формально было сохранено, «оранды» вызывали сильнейшее недовольство населения, требовавшего их безусловной отмены. Но «значные» ни на какие уступки в данном вопросе не шли: без наемного войска и старшина, и гетман находили невозможным свое «безбоязнене мешкання» (существование). Кроме сердюков, надеяться было не на кого. Все вокруг дышало враждебностью, ни в ком не было уверенности. «Я и сам их боюсь, - жаловался на казаков Мазепа (апрель 1700),- потому что надежные сердюки все разосланы во Псков, а при мне надежных людей (т.е. все тех же наемников. - СР.) моего регименту теперь малое число, а московских стрельцов только триста человек; прошу стрельцов прибавить и сделать тысячный полк для моего оберегания»³⁵. На своих никакой надежды не было. Еще один современник замечает по этому поводу: «Он (Батуринский замок, резиденция гетмана. - СР.) крепок стрельцами московскими: на карауле все они стоят; тут целый полк стрельцов живет, Анненков полк с Арбату. И гетман он есть стрельцами-то и крепок, а то бы его хохлы давно уходили, да стрельцов боятся»³⁶.

{mospagebreak title=Из грязи да в князи: малороссийское «шляхетство»}

Глава 8.
Из грязи да в князи: малороссийское «шляхетство»

Итак, мы можем констатировать в качестве установленного исторического факта наличие между «значными» и остальным населением Малороссии не просто зияющей пропасти, но непримиримого антагонизма, переросшего в настоящую внутреннюю войну, войну на уничтожение, предполагавшую ликвидацию сословия «значных» как такового. Причем этого жаждали абсолютно все слои малороссийского общества того времени. Что же предопределило эту всеобщую ненависть к вновь народившейся в Малороссии «знати»? Ответ как будто лежит на поверхности: ее социальные вожделения, стремление занять по отношению к остальным положение полновластного владыки и хозяина. Кажется, ничего более разумного и понятного (а самое главное, типичного) и предположить нельзя: социальное противостояние спровоцировало вражду, разряжавшуюся многочисленными конфликтами, в том числе кровавыми. Но верен ли этот устоявшийся стереотип?..

Социальные устремления «значных», конечные цели их групповых экономических интересов достаточно подробно исследованы историками, как русскими, так и украинскими, вполне солидарными в своих выводах: казачья старшина, узурпировав плоды народной победы в войне 1648-1654 гг. в своих эгоистических, шкурных интересах, стала подлинным бичом освобожденной от поляков Малороссии, доведя ее до состояния Руины. Вот, например, что пишет по этому поводу Б. Ширяев: по окончании войны «польское магнатство уже перестает быть реальной военно-политической силой на Южной Руси. Но взамен него там выкристаллизовывается новое, теперь уже русское панство с теми же понятиями и традициями... Новая социальная группа южнорусской шляхты захватывает земли бежавших польских магнатов и претендует на владение их бывшими крепостными и на наследование политической власти магнатства»¹.

Солидарен с данной оценкой происшедшего социального переворота и В.Б. Антонович: «Универсал Хмельницкого и характер поднятой им борьбы обещали народу распространить козацкие права на все южнорусское поспольство и изгнать панов навсегда... Но после разгрома поляков народ увидел... что козацкая старшина стремится к образованию из своей среды нового шляхетства по образу и подобию польского... Начиная с Хмельницкого, все гетманы подтверждают права на владение селами тем шляхтичам, которые стали на сторону Козаков во время их борьбы с Польшей, и раздают другие села козацким старшинам за войсковые 3 заслуги... Землевладельцы, особенно крупные, в число которых вошли козацкие старшины... стали пользоваться своим положением для развития новых помещичьих отношений. С одной стороны, они стремились подчинить себе и привести в повиновение населявших отписанные им гетманами села крестьян», с другой, «старались обратить в крестьян Козаков, пользуясь неточностью разграничения обоих сословий»².

Народное возмущение вызывал тот правовой беспредел, которым сопровождалось превращение казачьей старшины в «панов». По форме оно являлось типичным самозахватом, разбойным присвоением чужой собственности. Отсюда многочисленные жалобы в Малороссийский приказ на самоуправство «значных». Вот только некоторые из них (май-июнь 1654): «Бьют челом государю мещане ж (Киева) о своих землях, что им в предках от князей российских даны... чтоб государь пожаловал, велел те села им отдать, чтоб то шло на урядников, которые по вся годы работают и о граде радеют. А в тех : во всех местех и селех по росписи в перечнях написано 1 385 дворов. И теми всеми местами владеют козаки». Челобитная отклонена: «потому что дачи были старые, a ныне теми месты владеют козаки, а вновь привилея на те земли нет».

Но киевляне не отступаются: «Киевский войт с товарыщи бьют челом государю, чтоб государь пожаловал, велел им дать к городу Киеву мелницу на речке на Котыре, а та де речка Котыр от Киева в 8 верстах. А владеет ныне тою мелницею киевский полковник. А ныне де У них в Киеву ни одной мелницы нет, и в том им нужда большая». Правительственный вердикт: «О мелнице сказать: как служба минет, тогда государев указ будет. А ныне, для службы, полковника оскорбить нельзя»³. Шла война и правительство, конечно, принимало сторону тех, кто обязан был государству воинской службой.

Государственная поддержка вселяла уверенность и поощряла казачью старшину к дальнейшему расширению своих приобретений. Уже не только пригороды, но и сами города воспринимала она как свою собственность, облагая их произвольными платежами и податями. На полтавского полковника его же полчане жаловались (апрель 1667): «Нас, Козаков, полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно... и кто козак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник имение его все, лошадей и скот берет на себя. Со всего Полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника раденья нет»⁴.

Примечательно, однако, то, что «козацкие старшины-землевладельцы нередко доказывали свои права, прибегая к Литовскому статуту... т. е. опираясь на ту юридическую норму, против которой именно и боролся народ продолжительными восстаниями против Польши»⁵.

Литовский статут являлся сводом законов Великого княжества Литовского, определялись им и поземельные отношения. В своей третьей редакции (1588), уже после заключения унии с Польшей, он предусматривал полное закрепощение крестьян, чем, собственно, и привлекал «значных». «Приняв за действующее право Литовский статут, старшина при каждом случае проводила в жизнь те принципы сословности и шляхетских привилегий, какими проникнут Литовский статут. Старшина рассматривает себя как шляхетское сословие (этот термин - «малороссийское шляхетство» - с середины XVIII в. входит все более в употребление в официальном языке. - СР.). Прилагая к себе постановления Литовского статута о шляхетских правах и привилегиях, старшина претендовала на такие же права в украинском строе и жизни, какими пользовалась шляхта польская. И подобно тому, как реформировался старый войсковой строй Гетманщины, наподобие шляхетского строя Польши, - так же точно проводились понятия о шляхетских привилегиях старшины в право имущественное, в отношения поспольства к панам, в положение крестьян - точнее, в крестьянскую бесправность»⁶.

Понятно, что ссылки на законодательство иностранного государства мало кого могли убедить в законности происходящего. Новоявленных «панов» народ воспринимал однозначно: как сообщество презренных выскочек, пытавшихся завладеть тем, что им никогда не принадлежало и не может принадлежать. Собственность, присвоенная «значными», и в особенности владение крестьянами, с народной точки зрения не имели под собой никаких законных оснований, ибо фактически были завоеваны, «взяты саблей» людьми, вообще не имевшими в глазах населения никакого права на подобные приобретения. Кошевой атаман Запорожской Сечи Гусак в своем письме к Мазепе (август 1692) кратко и Я точно сформулировал этот народный взгляд: «Стали держать подданных такие паны, которым никак не следует дозволять их держать, а они заставляют бедных людей дрова возить, конюшни чистить, печи топить. Пусть бы только генеральные старшины держали подданных, это было бы еще не так обидно, а то держат такие, которых отцы не держали подданных никогда. Могли бы эти люди, как и отцы их, питаться своим трудовым хлебом»⁷.

Это вопиющее противоречие между притязаниями казачьей старшины и отсутствием под ними какой-либо опоры на обычай или закон было столь очевидно для всех, что нередко отмечалось и отдельными ее представителями: «У нас в Войске Запорожском от века, не бывало того, чтоб гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привил ье даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и козацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится с своею семьею - тем и владеет в своей горотьбе; а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, - разве позволялось мельницу поставить». Теперь же «гетман, полковники и начальные люди всего города, места и мельницы пустопорозжие разобрали по себе, всем владеют сами своим самовольством и черных людей отяготили поборами так, что в Цареграде и под бусурманами христианам такой тягости нет. Когда будет полная черная рада и пункты все закрепятся, то все эти доходы у гетмана, полковников и начальных людей отнимут, а станут эти доходы собирать в государеву казну государевым ратным людям на жалование»⁸. Так очень точно характеризовал сложившуюся коллизию Иван Мартынович Брюховецкий в декабре 1662 года... Впрочем, объективность сразу изменила ему, когда сам он стал гетманом (1663-1668).

Именно малороссийские гетманы в качестве высших должностных лиц края не только не препятствовали нещадной эксплуатации и грабежу подвластного населения, но в немалой степени таковые вдохновляли и поощряли. О том же Брюховецком киевский воевода Шереметьев доносил (март 1666), что он «очень корыстолюбив... во всех городах многие монастырские маетности, так же и мещанские мельницы отнимает; да он же, гетман, со всех малороссийских городов... с мещан берет хлеб и стацию большую грабежом, а с иных и за правежом». О таком же повальном грабеже сообщал и переяславский воевода Вердеревский: с города «гетману большая корысть: о чем в Переяславль на ратушу ни отпишет, все к нему посылают». И «полковнику, атаману и судье идет из ратуши с города всякий день вино, пиво, мед и харч всякий»⁹. Отказать боялись: неповиновение каралось самым жестоким образом.

Прославился своей жадностью и Многогрешный (1668-1672): «Нынешний гетман безмерно побрал на себя во всей северной стране (в Новгород-Северском округе) дани великие медовые, из винного котла у мужиков по рублю, а с козака по полтине и с священников (чего и при польской власти не бывало) с котла по полтине; с Козаков и с мужиков поровну, от сохи по две гривны с лошади, и с вола по две же гривны, с мельницы по пяти и по шести рублей брал, а кроме того, от колеса по червонному золотому; а на ярмарках, чего никогда не бывало, с малороссиян и великороссиян брал с воза по десять алтын и по две гривны»¹⁰.

Без удержу греб под себя и Самойлович (1672-1687): «А здырства вшелякими способами вымышляли, так сам гетман, яко и сынове его, зостаючи полковниками, аренды, стацие великие, затяговал людей кормлением -барзо на людей трудность великая была от великих вымыслов- не мог (гетман) насытиться скарбами»¹¹. Излишне добавлять, что пример гетманов разжигал аппетиты старшины просто до невероятных размеров, ее алчность не знала границ, нередко принимая совершенно патологические формы, лишаясь не только здравого смысла, но и элементарного инстинкта самосохранения. В погоне за наживой многие из «значных» теряли даже то, что с таким трудом и риском успели приобрести, иные лишались самой жизни. И все равно не могли остановиться. Перспектива не интересовала. Жили сегодняшним днем, стремясь обогатиться любыми способами, не гнушаясь самыми грязными и недостойными. Выжимали из народа последние соки. А сколь жестокому гнету подвергали новоявленные «паны» подвластное им поспольство, видно уже из того, что многие крестьяне свое спасение видели только в повальном бегстве за рубежи Гетманщины. К концу XVII века это движение достигло своего пика. Если ранее, спасаясь от нашествия турок, татар и поляков, малороссы целыми городами и уездами уходили с правого берега Днепра на левый, то в гетманство Мазепы переселение приняло прямо противоположное направление: «Переселившиеся с правого берега Днепра на левый опять порывались в отечество своих предков. Так, прилуцкий полковник Горленко доносил гетману, что в его полку козаки и поселяне распродают свои грунты и поля и спешат переселяться за Днепр... Переяславский полковник Мирович доносил, что в городах, местечках и селах, прилежащих Днепру, натолпились люди, пришедшие из разных полков гетманского регимента: у всех у них на уме - каким-нибудь способом перебраться на противную сторону Днепра и там поселиться... не удерживали их ни угрозы, ни кары за побеги, а сторожи, располагаемые по днепровскому побережью, не в силах были останавливать перехожих».

Если еще в 80-х годах Правобережье представляло собой совершенную пустыню, начисто лишенную населения, то теперь там стали возникать многочисленные слободы, куда поляки зазывали беглецов обещанием всяких льгот и освобождением от повинностей на известное число лет. «На неоднократные донесения о том гетмана царь Петр в марте 1699 года относился к польскому королю с просьбою - не дозволять ни коронному гетману, ни кому-нибудь другому из польских панов заселять оставленную впусте Украину. Тогда же царь поручал гетману удвоить строгость надзора, чтобы жители не бегали в слободы на правую сторону Днепра. Но побеги не прекращались и, спустя почти год после того, царский указ всем пограничным воеводам предписывал ловить малороссийских беглецов и отправлять к гетману, который должен чинить им жесткое наказание и потом водворять на прежних местах их жительства»¹².

Не менее интенсивно шли побеги из Гетманщины в слободскую Украину и соседние великорусские уезды, особенно Рыльский и Путивльский. Но движение в эту сторону затруднялось энергичными мерами правительства, не допускавшего процесс переселения выше определенного минимума.

Вот так своей неимоверной жадностью и циничным ограблением народа «значные» обрекали Малороссию на нищету и экономическую разруху. И это при том, что правительство практически всегда шло навстречу материальным вожделениям старшины, щедро одаривая ее маетностями и многочисленными льготами. Почти каждый гетманский визит в столицу знаменовался выдачей очередной порции жалованных грамот на села, мельницы, земельные участки и всякого рода промыслы. Так, во время приезда Мазепы в Москву в сентябре 1689 г. не только самому гетману были даны грамоты на многие села, но и по его ходатайству пожалованы генеральному писарю Кочубею села Диканька и Яро-славец, генеральному судье Воеховичу два села в Полтавском повете, генеральному бунчужному Ефиму Лизогубу села: Погребки, Кишки и Крапивное с мельницами на реке Сейме. Не менее щедро были одарены и басанский сотник Янкович, нежинский полковник Степан Забела, охотницкие полковники Герасим Василевич, Яворский, Кожуховский, Новиций¹³. Во все эти села Мазепа немедля разослал универсалы, возлагавшие на их жителей обязанность повиноваться своим новым владельцам.

Собственно, при Мазепе и был фактически завершен процесс нового закрепощения малороссийского населения, растянувшийся более чем на полвека. Именно он универсалом 1701 г. обязал всех крестьян, даже живущих на собственных участках, еженедельной двухдневной барщиной (панщиной) в пользу старшин-помещиков.

Такими вот способами, где законным путем, а где (и в основном) хищническим самозахватом казачья старшина по прошествии нескольких десятилетий по окончании Малороссийской войны сосредоточила в своих руках огромные богатства, включая обширные поместья со многими тысячами крестьян. Тот же Мазепа за время своего правления умудрился «приватизировать» земли, на которых проживало 100 тыс. малороссийских и 20 тыс. великороссийских крестьян. Убегая вместе со шведами из-под Полтавы, он предусмотрительно захватил с собой столько денег, что смог ссудить самому Карлу XII 240 тысяч талеров, а после смерти оставил 100 тысяч червонцев, бесчисленное количество драгоценностей, золотых и серебряных изделий. Именно за время его гетманства (1687-1708) обогащение «значных» за счет остального населения Малороссии и закрепление за ними привилегированного статуса достигли наиболее впечатляющих результатов и, подводя итоги деятельности Мазепы, В.Б. Антонович характеризует их следующим образом: все усилия гетмана «направляются на то, чтобы создать в Малороссии шляхетское сословие и поставить к этому сословию поспольство и чернь козацкую в отношения, подобные тем, какие существовали в Польше между шляхтой и поспольст-вом: он приглашает к себе на службу польских шляхтичей и составляет из них почетный отряд, называемый «гетманскими дворянами»... Чтобы положить начало родовой аристократии в Малороссии, он создал новый класс, отличный почетом и преимуществами, - бунчуковых товарищей, куда попадали сыновья казацких старшин по указанию гетмана; они, вместе с выделившимися еще прежде из массы козачества знатными и войсковыми товарищами, создали первый зародыш наследственного дворянства в Малороссии. Развивая дворянство, Мазепа старался подчинить ему не только посполитых крестьян, но и простых козаков. Он поощрял старшин приписывать Козаков в число своих тяглых людей и отнимать у них земли... и наоборот, в отношении к посполитым людям, Мазепа вместе с окружавшей его старшиной строго наблюдал, чтобы тяглые люди не выходили из своего сословия, посредством приписки, козацкие сотни»¹⁴.

При Мазепе же достиг своего максимума начавшийся ранее процесс расказачивания. Современный наблюдатель сообщает: «У Козаков жалоба великая на гетмана, полковников и сотников, что для искоренения старых Козаков прежние их вольности все отняли, обратили их себе в подданство, земли все по себе разобрали: из которого села прежде выходило на службу Козаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести... Козаки говорят, что если б у них были старые вольности, то они бы одни Крым взяли; а если нынешнего гетмана и урядников-поляков не отменят, то не только что Крым брать, придется быть в порабощении от Крыма и от Польши»¹⁵.

На основе всего вышеизложенного мы можем сделать некоторые совершенно бесспорные выводы. Во-первых, казачья старшина и «значные» с момента Переяславской Рады стремились всеми доступными способами возродить в Малороссии крепостное право, уничтоженное в ходе войны с Польшей. Во-вторых, это крепостное право они хотели возродить именно по польскому образцу. Заимствовать таковое из России они не могли по той простой причине, что отношения крестьян и землевладельцев были здесь принципиально иными. И наконец, третье: социально-политические отношения, явочным порядком вводимые в Малороссии старшиной, ни при каких условиях не могли быть приняты ее населением именно потому, что лепились с иностранного, польского образца и уже в силу этого были глубоко чужды национальному менталитету, вере и представлениям о справедливости Русского народа.

Мы уже видели, что власть «значных» держалась исключительно на наемных или правительственных штыках, не имея никакой опоры в массе малороссийского населения. И дело тут было не только в социальном эгоизме тех или иных общественных групп и даже не в тяжести экономического бремени, которое приходилось нести на себе крестьянам, мещанам, казачьей черни, а в ярко выраженном антинациональном характере старшинской власти, создавшей на подчиненной ей территории по сути оккупационный режим, душивший Русский народ чуждыми ему политико-экономическими порядками. И народ не только страстно мечтал избавиться от этой оккупации, неоднократно предпринимая попытки свергнуть ее силой, но и предлагал свою программу послевоенного устройства Малороссии.

Народные выступления не были стихийными, бессмысленными бунтами недовольных своим положением «низов», а двигались ясно сознаваемыми задачами и целями. Созданный «значными» режим отвергался всем народом, неоднократно в течение этого периода обращавшегося к правительству с требованием о безотлагательной его ликвидации. Скроенный по образцу шляхетской Польши, отличаясь жестокостью, бесчеловечной эксплуатацией, правовым беспределом, беспрецедентной коррупцией и постоянной угрозой измены, он, с народной точки зрения, требовал немедленного уничтожения. Поэтому, исключая казачью старшину, все остальные слои населения требовали ликвидации Гетманщины и установления в Малороссии той системы социально-политических отношений, которая к тому времени сложилась в остальной России.

Мы имеем массу документальных доказательств этого. Так, в марте 1672 г. подьячему Алексееву многие малороссийские жители говорили: «Чтобы царскому величеству прислать к нам своих воевод, а гетману у нас не быть, да и старших бы всех перевесть; нам было бы лучше, разоренья и измены ни от кого не было бы; а то всякий старшина, обогатясь, захочет себе панства и изменяет, а наши головы гинут напрасно»¹⁶.

Особо стоит подчеркнуть, что требования о подчинении края центральной администрации и ликвидации

Гетманата стали раздаваться сразу же после смерти Богдана Хмельницкого. Царский гонец Иван Желябужский, возвратившись из Малороссии, доносил (август 1657): казаки и мещане неоднократно ему говорили, «что они гетманским правлением недовольны и было бы хорошо, если бы великий государь прислал в Малороссию управлять краем своих воевод»¹⁷.

И десять лет спустя требование о введении в крае непосредственного управления из Москвы взамен казачьего звучат не менее настойчиво: киевский воевода П.В. Шереметьев, сообщая в августе 1666 г. о том, что население с радостью готово платить всякие подати в государственную казну, добавляет: «.. .а козацких старшин и Козаков ни в чем не слушают и податей давать им не хотят, говорят им: «Теперь нас Бог от вас освободил, вперед вы не будете грабить и домов наших разорять»»¹⁸.

То, что сложившийся в Малороссии режим должен быть кардинально изменен, понимали даже отдельные представители самой старшины. Например, в челобитной Брюховецкого (октябрь 1665), поданной от его имени и от имени старшин и полковников, писалось: «Для усмирения частой в малороссийских городах шатости, которая за прошлых гетманов на Украине бывала», следует все денежные и неденежные поборы, собираемые с мещан и поселян, давать в Царскую казну, чтобы таким образом туда шли доходы с кабаков, размеры с мельниц, дань медовая и доходы с чужеземных торговцев. Предлагалось далее, чтобы воеводы с определенным количеством ратных людей находились в городах: Киеве (ратных 5000), Чернигове (1200), Переяславе (1200, из которых посылать в Канев 500), Нежине (1200), Полтаве (1200), Новгород-Северске, Кременчуге, Кодаке и Остре (по 300), с тем однако, чтобы воеводы не судили казаков и не вмешивались в их имущества. Даже в Запорожье предлагалось разместить воинский гарнизон: «...а в Запорогах бы быть особому воеводе и зимовать в Запорогах, тем над неприятелем и промысл учинить».

Все статьи, поданые Брюховецким, подписали приехавшие с ним старшины и полковники: генеральный обозный Иван Цесарский, генеральный судья Петр Забела, два генеральных писаря Степан Гречанин и Захар Шикеев, нежинский полковник Матвей Гвинтовка, лубенский Григорий Гамалея, киевский Василий Дворецкий и др. В их числе переяславский протопоп Григорий Бутович и гетманский духовник монах Гедеон. Подписали челобитную и посланцы Запорожья: «Великого государя, его царского пресветлого величества, верного низового кошевого запорожского войска, вместо Ивана Лященко, Горбаня и Мартына Горба, письма не умеющих, по их прошению, на сих подтвержденных статьях, и их же товарищ, куренный Захарко Андреев руку свою власную приложил»¹⁹. И на кафедру митрополита Киевского челобитная просила прислать святителя из Москвы.

А через семь лет (март 1672) Петр Забела от имени старшин будет просить, «чтобы великий государь пожаловал нас, велел быть гетманом боярину великороссийскому, тогда и постоянно будет; а если гетману быть из малороссийских людей, то никогда добра не будет»²⁰. Забела знал, что говорил. Это был человек не посторонний для Малороссии: сотник борзнянский (1652-1661), генеральный судья (1663-1669), генеральный обозный (1669-1685), он принадлежал к целой казачьей династии, представители которой на протяжении всей истории Гетманщины (вплоть до 1757 г.) с небольшим перерывом в десять лет занимали должность борзнянского сотника Нежинского полка. Его сын Степан кроме того был генеральным хорунжим (1678-1682), нежинским полковником (1687-1694), другой Забела- Михаил - есаулом того же полка (1696-1708), затем его писарем (1708-1710). Зная ситуацию изнутри, Петр Забела предлагал, на его взгляд, самое радикальное и действенное средство ее улучшения.

Москва, как мы знаем, не пошла навстречу этому здравому пожеланию: гетманом был избран Самойлович. Нельзя сказать, чтобы правительство было глухо к гласу народа, но и игнорировать реально сложившуюся ситуацию оно не могло. Де-факто власть над Малороссией была сосредоточена в руках «значных», и с этим волей-неволей приходилось считаться. А кроме того, они были опасны своей всегдашней готовностью опереться на внешних врагов России: поляков, турок, татар, шведов. В виду подобной угрозы со многим приходилось мириться. Отсюда колебания, боязнь решиться на серьезную ломку сложившихся в Малороссии порядков. Лишь столетие спустя, в царствование Екатерины И, при совершенно изменившихся внешнеполитических обстоятельствах, давно назревший вопрос о ликвидации Гетманата и устройства Малороссии на общероссийских основаниях будет разрешен положительно. А в рассматриваемую эпоху правительство еще не было готово осуществить народные требования в полной мере. Отсюда непрекращающийся поток жалоб в Москву: «Чтоб от Козаков великих насильств и налогов христианам в малороссийских городах, пригородах и деревнях не было... Дела градские бедных крестьян чтоб в козацкую державу и власть не были отданы, чтоб козаки на своих вольностях жили, а до крестьян ни в чем не касались. Доходы всякие в казну великого государя козакам не собирать, собирать их мещанам и крестьянам и отдать кому царское величество изволит, чтоб бедным мещанам и крестьянам от Козаков вконец не разориться»²¹.

В вышеприведенном фрагменте речь идет, конечно, не о рядовом казачестве, оно само нуждалось в защите от хищничества старшины, стремившейся превратить вольных казаков в крепостных холопов. Много позднее (1723) будет издан даже специальный указ по этому поводу: «Посполитые люди бьют челом, чтоб им быть в козацкой службе по-прежнему, потому что деды их и отцы, а некоторые и сами прежде служили в козаках много лет, а старшины и другие владельцы взяли их, некоторых и поневоле, к себе в подданство; для подлинной справки по таким челобитным взять из войсковой канцелярии с прежних и нынешних козацких реестров списки, и если по справке окажется, что деды и отцы челобитчиков точно были в козаках, то и их писать в козаки; если же прежних давних реестров не сыщется, в таком случае свидетельствовать малороссийскими жителями и, по свидетельству, писать в козаки»²².

Стремясь избавиться от кабалы «значных», казаки даже требовали, чтобы и полковников назначали им из великороссов. Так, в 1722 году Стародубский полк бил челом государю, чтоб пожаловал полковника «из великороссийских персон, именно стольника Федора Протасьева или кого иного, боящегося Бога и их вольностей хранительного мужа», потому что от прежнего своего полковника Жураковского полк испытал страшные притеснения. Петр I пошел навстречу этому пожеланию и в начале 1723 г. дал Сенату указ: «Объявить козакам и прочим служилым малороссиянам, что в малороссийские полки по их желанию определяются полковники из русских, и притом же объявить, что ежели от тех русских полковников будут им какие обиды, то мимо всех доносили бы его величеству, а посылаемым в полковники инструкции сочинять из артикулов воинских, дабы никаких обид под смертною казнию никому не чинили».

В инструкции, данной полковнику Кокошкину, назначенному в Стародубский полк, говорилось: «Так как обыватели малороссийского Стародубского полка несносные обиды и разорения терпели от полковника Журавки и для того били челом, чтоб дать им полковника великороссийского, поэтому в незабытной памяти иметь ему, Кокошкину, эту инструкцию, рассуждая, для чего он послан, а именно чтоб малороссийский народ был свободен от тягостей, которыми угнетали его старшины. Прежние полковники и старшина грабили подчиненных своих, отнимали грунты, леса, мельницы, отягощали сбором питейных и съестных припасов и работами при постройке своих домов, также Козаков принуждали из козацкой службы идти к себе в подданство, то ему, Кокошкину, надобно этого бояться как огня и; пропитание иметь только с полковых маетностей. Прежние тянули дела в судах, а ему надо быть праведным, нелицемерным и безволокитным судьей. Надобно удаляться ему от обычной прежних правителей гордости и суровости, поступать с полчанами ласково и снисходительно. Если же он инструкции не исполнит и станет жить по примеру прежних черкасских полковников, то он и за малое преступление будет непременно казнен смертию, как преслушатель указа, нарушитель правды и разоритель государства»²³. Увы, все подобные меры носили характер единичных акций и уже в силу этого не могли решающим образом повлиять на происходившие в Малороссии процессы. Принципиальной и последовательной политикой они в эпоху Гетманата так и не стали.

Тезис о том, что ход событий в рассматриваемый период малороссийской истории в решающей степени определялся столкновением антикрепостничекого импульса Освободительной войны 1648-1654 гг. с хищническими вожделениями новоявленного «панства», спешившего занять вакансии, освобожденные польской шляхтой (частью уничтоженной в ходе войны, частью бежавшей в Польшу), разделялся не только русскими, но и украинскими историками. С известными, порой достаточно серьезными оговорками его принимали Костомаров, Яворницкий, Антонович, Ефименко и даже (отчасти) Грушевский. Бесспорным они признавали и тот факт, что «тогда как масса украинская тяготела к России, «значные» лица и духовные особы, воспитанные в польском духе, тянули... к польским порядкам и польской жизни. Оттого после смерти Богдана Хмельницкого и многие из гетманов, и многие из других властных лиц Украины изменяют русскому царю и склоняются к польскому королю»²⁴. Русская власть потому и не устраивала, что принуждена была по жалобам населения вмешиваться в процесс безудержного грабежа Малороссии и повального закрепощения ее населения. Это вмешательство раздражало казачью старшину и служило источником ее постоянной готовности к открытой измене. Польша с ее шляхетским беспределом или даже Турция (Швеция, Австрия, крымский хан - список можно продолжать) в качестве далекого и бессильного сюзерена представлялись более предпочтительным вариантом, чем единокровная Россия. Вот почему в вопросе подчинения края центральной администрации проявилась такая резкая противоположность интересов «значных» и остального населения.

Что же однако привлекало старшину в «польских порядках и польской жизни», привлекало до такой степени, что она готова была буквально брататься с теми, против кого еще вчера вела беспощадную войну на уничтожение? Ответ на этот вопрос заключен в качественном отличии тех отношений, которые соединяли крестьян и землевладельцев в России и Польше. Не будем забывать, что это была эпоха, когда сельское население составляло подавляющее большинство в любой стране и уклад его жизни определял социально-политический строй всего государства.

Поземельные отношения в то время регулировались так называемым «крепостным правом». В Польше оно стало складываться уже в конце XV в. По петраковско-му статуту (1496) крестьяне (хлопы) «были лишены личной свободы. Единственный сын крестьянина не имел права покидать господских владений; из большего числа сыновей только одному разрешалось отправиться в город для обучения наукам или ремеслу. Статут 1505 года прикреплял к земле крестьянскую семью без всяких исключений... До 1543 года крестьянин, самовольно покинувший имение, мог избавиться от возвращения денежной оплатой претензий помещика... Статут 1543 года запрещал освобождаться от возвращения к помещику с помощью денежного вознаграждения, ибо давал помещику право не только взыскивать убытки, которые он потерпел от побега крестьянина, но и преследовать самого бежавшего. С этого времени помещик имел право продать, заложить, подарить и завещать крестьянина, с землей или без земли, одного или с семьей. Освобождение крестьянина зависело исключительно от воли помещика...

Крестьянин был пользователем земли, составлявшей собственность шляхтича... Как пользователь земли он нес повинности в пользу собственника согласно обычаю или уговору. Уже в XV веке род и количество повинностей зависели исключительно от помещика, который в этом случае по своему усмотрению изменял обычаи и уговоры... После торуньского статута (1520) помещик самовольно назначал количество барщинных дней, требовал ночной сторожи и подвод, налагал денежные оброки и натуральные повинности... В крайних случаях вся деревня была должна работать сверх положенного числа барщинных дней и обыкновенных повинностей, участвовать в «тлоках» (помочах) и спешных работах («гвалты»), когда наставало время жатвы, свозки хлеба и т.п. Крестьянин должен был покупать в панской корчме селедки, соль и напитки; продукты своего хозяйства: кур, яйца, масло, сыр, лен и коноплю он мог продавать только господской усадьбе. На помещичьей мельнице он обязан был молоть зерно, в помещичьей кузнице- починять земледельческие орудия и т.д. Помещики ограничивали и свободу заработка крестьян. Они выговаривали для себя преимущество найма крестьян по цене, которую сами же и устанавливали, запрещали им отправляться на заработок в другое поместье... Крестьянам запрещалось разводить рогатый скот, овец и другой мелкий скот сверх означенного числа, ткать по своему усмотрению и белить полотно.

Крестьянин не имел права являться в суд и привлекать к суду помещика. Еще до петраковского статута 1496 г. помещик, согласно старинному обычаю, являлся в суд вместо крестьянина по делам о недвижимом имуществе, о межах, бортях, орудиях для ловли рыбы... Крестьянин как истец и ответчик являлся в суд только в сопровождении помещика. Так как для правомочности иска требовалось присутствие помещика, то крестьянин не мог жаловаться в суд на своего пана...

Помещик вершил суд над крестьянином лично или чрез своих комиссаров, в том и другом случае он составлял высшую инстанцию. При дознании помещик прибегал к пыткам, т.е. розгам, правосудие он отправлял без всякого соблюдения процессуальных форм. Помещик карал отсечением ушей или носа, выжиганием на лбу тавра (виселицы), имел также право приговорить крестьянина к смерти»²⁵.

Все историки, исследовавшие польское крепостное право, единодушно отмечают его жестокость и бесчеловечное отношение к крестьянам: «В либеральнейшей польской республике жизнь хлопа оценивалась в последние времена 3 р. 25 коп. Можно было убить хлопа и заплатить 3 р. 25 коп. - больше ничего, т.е. жизнь хлопа ценилась так низко, как нигде не ценилась жизнь негра, обращенного в рабочий скот, так низко, что собака часто стоила дороже»²⁶.

«Польское право предоставляло владельцам безусловную власть над подданными, не только не было никаких правил, которые бы определяли отношения подчиненности крестьянина, но помещик мог по произволу казнить его смертью, не давая никому отчета. Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, вовсе ему не принадлежащего, чаще всего оставался без наказания, потому что для обвинения его требовались такие условия, какие редко могли встретиться... «Крестьяне в Польше, - говорит современник, - мучаются как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют, как в раю». Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, «хлоп» был обременен различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства, сверх того, крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед Пасхой, Пятидесятницей и Рождеством, он должен был давать так называемый осып, т.е. несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей, со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, меда и плодов должен был отдавать десятую часть...

Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя дома напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду на аренду, а там продавали хлопам такое пиво, мед и горилку, что и скот пить не станет, «а если, - говорит Старовольский, - хлоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести ее к нему во двор, а там хоть в навоз выливай, а заплати за нее». Случится у пана какая-нибудь радость - подданным его печаль: надобно давать поздравительное! (witane); если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясник - мясо, корчмари - напитки. По деревням хлопы должны были давать «стацию» его гайдукам и козакам. Едет ли пан на сеймик иди на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу, - на его подданных налагается всегда какая-нибудь новая тягость...

Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали как родовые, так и коронные, им пожалованные в пожизненное владение маетности на аренды, обыкновенно жидам, а сами или жили и веселились в своих палацах (дворцах), или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии... Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью.

В коронных имениях положение хлопов было ужаснее, нежели в родовых, даром что там подданные имели право жаловаться на злоупотребления. «Старосты и державцы, - говорит Ставропольский, - не обращают внимания ни на королевские декреты, ни на комиссии, пусть на них жалуются; у них всегда найдутся пособники выше; обвиняемый всегда будет прав, а хлопов бранят, пугают и запугают до того, что они оставят дело и молчат. Если же найдется такой смельчак, что не покорится и не оставит иска, так его убьют или утопят, а имущество его отдадут другим, угодникам панским. Убитого обвинят - будто он бунтовщик, хотел бежать в опришки (бродяги), на границе воровство держал и т.п.»²⁷.

Полную беззащитность польских крестьян перед жестокостью их владельцев отмечал и СМ. Соловьев: «Помещики и управляющие их еще в 1557 году получили право казнить своих слуг и крестьян смертию; мало того: отдавая имения свои в аренду жидам, давали им право брать себе все доходы, судить крестьян без апелляции, наказывать виновных и непослушных, по мере вины, даже смертию»²⁸. Жестокость и беспощадность польского крепостного права объяснялась социальным эгоизмом правящей верхушки, преступным растранжириванием ею гигантских материальных средств, выколачиваемых из народной массы самой бесчеловечной эксплуатацией.

О расточительстве и мотовстве польской шляхты ходили легенды. По свидетельству иностранцев, обыкновенный обед в знатном польском доме превосходил званый королевский обед в Европе. Серебряная и золотая посуда, множество кушаний, иноземные вина, музыка при столе и толпы служителей составляли обязательный антураж шляхетского обеда.

Такая же расточительность господствовала в одежде. Бережливость считалась постыдной: хорошим тоном в доме признавалось, когда лакеи вытирали сальные тарелки рукавами господских кунтушей, вышитых золотом по дорогому бархату. «Все деньги, - отмечает современник, - идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и паштеты, а на выкуп пленных и на охрану отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника все пропивают свое состояние, потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и

спускается; всяк только о том и думает, чтобы поразмашистее покутить; заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они (паны) как гарпии или саранча». Знатные паны содержали при своих дворах толпы шляхтичей, существовавших на счет господ и вовсе ничего не делавших. Точно так же окружали они себя толпой шляхтянок. Таких дармоедов во многих знатных домах насчитывалось по несколько тысяч, и содержание их требовало безумных денежных трат.

Деньги брались взаймы у евреев, под огромные проценты, безо всякой надежды когда-либо выбраться из долговой кабалы. В гоголевском «Тарасе Бульбе» точно отражена финансовая зависимость спесивой польской шляхты от презираемого ею «жидовства»: еврей Янкель доверительно сообщает о доблестном защитнике города Дубны, осажденном казаками, пане хорунжем Галяндовиче: «Он человек мне знакомый: еще с третьего года задолжал мне сто червонных». Янкель не очень рассчитывает на возвращение долга, так как у пана хорунжего «нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у него так, как у козака, - ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме оттого не был»²⁹.

Блеск и роскошь «шляхетного рыцарства» скрывали его духовное убожество, социальный паразитизм и экономическую несостоятельность, ярко проявившуюся в этой унизительной зависимости от евреев. Магнаты и шляхта не желали сами заниматься хозяйством, предпочитая ездить по европейским столицам и удивлять тамошний народ безумным мотовством и показной роскошью. Да и в самой Польше - Варшаве и Кракове- тоже было не скучно: шли представления в театрах, давались балы, собирались застолья. Поскольку подобный образ жизни не только был дорог, но отнимал еще и массу времени и сил, паны нуждались в посредниках, способных обеспечивать постоянный приток денежных средств. Таких посредников они и нашли в лице евреев, сдавая им в аренду свои маетности. А уж те выжимали деньги из крестьян любыми способами, придумывая все новые и новые поборы.

Но особенно тяжко пришлось русским крестьянам, ибо они оказались сразу под двойным польско-еврейским игом. Экономическое угнетение усугубилось этническим и религиозным. Каких бы масштабов ни достигали произвол и алчность помещика, они в отношении поляков были ограничены хоть какими-то сдерживающими факторами. Даже с учетом той социальной пропасти, которая отделяла шляхту от черни, последняя все же являлась для пана «своей»: молилась с ним в одной церкви, говорила с ним на одном языке и, принадлежа к тому же этносу, была связана с паном тысячами незримых человеческих нитей, общностью вековых традиций, сложившихся представлений и привычек. Издеваться над ее верой, обычаями и национальностью он не мог себе позволить. Не позволял этого и евреям. Иное дело русские: по отношению к ним экономический и правовой беспредел не только ничем не сдерживался, но, напротив, всячески поощрялся. Ненависть к «схизматикам» лишала «шляхетное рыцарство» не только чувства справедливости, но и элементарной человечности. Евреи это прекрасно понимали и вовсю пользовались предоставленной им властью над жизнью и имуществом русских крестьян, существование которых под их удушающим игом превратилось в сущий ад. А участие евреев в экономической жизни оккупированной поляками Малороссии было весьма значительным. К 1616 г. более половины принадлежавших польской короне русских земель арендовались евреями. У одних только князей Острожских было 4 тысячи евреев-арендаторов. Вкладывая собственные деньги в аренду и получая ее всего на два-три года, евреи «были заинтересованы в получении за столь короткий срок максимальной прибыли, а потому нещадно эксплуатировали и земли, и крестьян, вовсе не интересуясь последствиями. Нередко арендатор требовал, чтобы крестьяне работали «на пана» уже не три-четыре, а шесть или даже все дни недели, и челядь магната силой выгоняла их в панское поле. Другой формой аренды стало приобретение монопольного права на производство и продажу табака и алкоголя. Монополист-арендатор мог требовать с крестьян любую плату за эти столь высоко ценимые ими товары»³⁰.

Таковы были «польские порядки и польская жизнь». Русскому народу в них отводилась роль ничтожного, презираемого «быдла», рабочего скота, на который не распространялись ни юридические, ни нравственные законы. М.О. Коялович точно выразил суть шляхетской вольницы: «Историческая и даже современная польская жизнь есть исключительно жизнь верхнего слоя поляков, - верхнего не в том смысле, в каком жизнь всякого народа есть прежде всего жизнь всего даровитого, образованного, а в смысле самой дурной исключительности, - в смысле шляхетства. Все, что было под этим шляхетством, - весь народ, - не имело жизни, было мертво, не участвовало в польской истории»³¹. Бесчеловечное, жестокое иго этого шляхетского строя и предопределило всеобщее восстание Русского народа под руководством Богдана Хмельницкого и многолетнюю войну за освобождение от польской оккупации. И вот теперь, когда ценой огромных жертв задача была успешно разрешена (правда, не до конца: Правобережье все еще оставалось в польских руках), казачья старшина вознамерилась возродить сметенный народом режим угнетения. Понятно, что последний не хотел и не мог мириться с уготованной ему участью, тем более что выбор у него, после воссоединения с Россией, был.

Поземельные отношения в России отличались от польских по своей сути, поэтому ничего подобного шляхетскому беспределу в ней просто не могло быть. Прежде всего отсутствовало страшное еврейское иго, да и евреев вплоть до присоединения Польши (в начале XIX века) практически не было. Сам процесс прикрепления крестьян к земле, начавшийся в России с XVI в., не имел ничего общего с тем, что происходило в Польше: «Ограничение, а затем и полное запрещение своевольного перехода крестьян с места на место в Московской Руси не было их порабощением. Крестьяне, в том числе и помещичьи, оставались правовыми личностями, находящимися под такой же защитой законов и власти Царя, как и их господа. «Прикрепление» крестьян к земле диктовалось необходимостью сохранить относительно немногочисленное трудовое население на больших площадях обрабатываемой в центре России земли, без чего основа жизни страны - сельское хозяйство было бы просто невозможно»³². В интересующую нас эпоху положение русского крестьянства в своих существенных чертах мало изменилось по сравнению с предшествовавшим XVI в., когда крестьяне «по отношениям своим к землевладельцам были вольными и перехожими арендаторами чужой земли - государевой, церковной или служилой»³³. Соборное Уложение 1649 года проводило четкую грань между холопством (рабством) и крестьянством: 1) крепостной крестьянин оставался казенным тяглецом, сохраняя все признаки гражданской личности; 2) как такового, владелец обязан был обзавести его земельным наделом и земледельческим инвентарем; 3) он не мог быть обезземелен взятием во двор, а поместный и отпуском на волю; 4) его рабочий скот, хотя и находившийся только в его подневольном обладании, не мог быть отнят у него «насильством»; 5) он мог жаловаться на господские поборы «через силу и грабежом» и по суду возвратить себе насильственный перебор³⁴. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по завещанию.

По Уложению крестьянин был лишен права сходить с земли, но на практике в продолжение всего XVII века он сохранял возможность покинуть землевладельца.

В связи с этим В.О.Ключевский разоблачает миф о якобы имевшем место закрепощении крестьян уже с конца XVI столетия, при Царе Федоре Иоанновиче (1584-1598). Этот совершенно лживый, бездоказательный стереотип, сознательно внедренный в историческую науку либеральной историографией, затем широко использовался русофобами всех мастей как на Западе, так и в самой России. Был взят на вооружение и самостийника- ) ми. Между тем исторические документы, исследованные Ключевским, напрочь опровергают этот ходячий миф: «До нас дошло значительное количество порядных записей, в которых крестьяне уговариваются с землевладельцами, садясь на их земли. Эти порядные идут с половины XVI в. до половины XVII в. и даже далее. Если вы, читая эти записи, забудете сказание о прикреплении крестьян при царе Федоре, то записи и не напомнят вам об этом. Крестьяне в начале XVII в. договариваются с землевладельцами совершенно так же, как они договаривались во второй половине XVI в. Крестьянин обязывался в случае ухода заплатить землевладельцу пожилое за пользование двором, возвратить ссуду и вознаградить землевладельца за льготу, которой пользовался. Возможность для крестьянина уйти от землевладельца предполагается в порядных сама собой, как право крестьянина»³⁵.

Строго защищал закон и жизнь крестьянина. Указ 1625 г. предписывал: «Если сын боярский, или его сын, или племянник, или прикащик боярский, дворянский, или приказных людей, или сына боярского прикащик убьет крестьянина и с пытки скажет, что убил неумышленно, то из его поместья взять лучшего крестьянина с женою и детьми неотделенными и со всем именьем и отдать в крестьяне тому помещику, у кого крестьянина убили, жену и детей убитого крестьянина у помещика не отнимать, а убийц метать в тюрьму до государева указа. Убьет крестьянин крестьянина до смерти и скажет, что неумышленно, то убийцу, высекши кнутом, выдать с женою и детьми помещику убитого».

О степени независимости крестьянского мира в эту эпоху можно судить по следующему эпизоду: в 1636 году в Сольвычегодске «посадские люди и волостные крестьяне, выведенные из терпения насильствами воеводы Головачева, написали одиночную запись, чтоб друг друга не выдавать, пошли всем миром к воеводе и разграбили его, говоря: «Которые-де мы деньги давали, те и взяли»; они хотели было убить Головачева, но приехали на воеводский двор Андрей и Петр Строгановы и помирили Головачева с мирскими людьми: написана была мировая, и мирские люди взяли у воеводы за миром триста рублей»³⁶.

И. Солоневич, говоря о прикрепления крестьян в России XVII века, подчеркивал: «Московский мужик не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Он находился, примерно, в таком же положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману. Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог его выпороть, как и помещик крестьянина, - но это был порядок военно-государственной субординации, а не порядок рабства... Крепостной человек служил своему помещику с тем, чтобы дать ему возможность отправлять службу, так что - перестанет служить помещик, должны быть освобождены от обязанностей к нему и крестьяне. Этот взгляд глубоко вкоренился в сознание народное, и когда впоследствии помещики и дворяне стали действительно освобождаться от военной повинности, то крестьяне с полным основанием требовали, чтобы освободили и их, но не от рекрутчины, а от крепостничества»³⁷.

Ситуация изменилась в XVIII столетии, с началом процесса озападнивания России и разложения традиционного строя ее жизни. М.О. Коялович в связи с этим отмечал: «Крепостное право у нас систематически усиливалось с усилением Петровских преобразований и с усвоением нашей интеллигенцией западноевропейского идеала благородного человека». Именно в эту эпоху в Я среду высших классов России начинает проникать новое для них понятие о «шляхетстве». А «это последнее слово перешло к нам при Петре из Польши и повлекло за собой и свой антитез - подлый народ. И чем больше после Петра развивалось наше русское шляхетство и от польского образца переходило к западноевропейскому, переименовывалось в благородное сословие, тем больше понижалось наше крестьянство, и в екатерининские времена представители благородного нашего сословия уже прямо переименовывали крестьянство в рабство, крестьян в рабов. Владение рабами даже открыто признавалось привилегией этого благородного сословия»³⁸.

Таким образом, поземельные отношения, сложившиеся в Польше уже в XV столетии, в России стали формироваться лишь три века спустя, во второй половине XVIII. Но и здесь следует сделать ряд существенных оговорок. С.Ф. Платонов, например, отмечал: «Грамота дворянству 1785 г., не говоря прямо о существе помещичьей власти над крестьянами, косвенно признавала крестьян частной собственностью дворянина вместе с прочим его имением. Но такой взгляд на крестьянство не повел к полному уничтожению гражданской личности крестьян: они продолжали считаться податным классом общества, имели право искать в судах и быть свидетелями на суде, могли вступать в гражданские обязательства и даже записываться в купцы с согласия помещика. Казна даже допускала их к откупам за поручительством помещика»³⁹.

Кроме того, Русская власть накладывала на помещиков определенные обязательства по отношению к зависимым от них крестьянам и сурово преследовала за жестокое обращение с ними: «В 1734 году помещикам было указано стараться о пропитании крестьян, снабжении их семенами хорошими и губернаторам вменялось в обязанность следить за этим. С того же 1734 года закон обязывает помещиков снабжать крестьян достаточным количеством земли. Закон этот видоизменялся, но никогда не исчез. За жестокое обращение с крестьянами помещики подлежали и наказанию, и опеке даже в XVIII столетии. Так, в 1762 году помещик Нестеров сослан в Сибирь на поселение за жестокие побои, причинившие смерть дворовому человеку. В XIX веке гораздо более бдительно следили за злоупотреблениями помещиков. В 1836 году взяты в опеку за жестокое управление имения помещика Измайлова. В 1837 г. несколько помещиков за злоупотребления преданы суду. В 1838 году за то же наложено на помещиков 140 опек. В 1840 году состояло в опекунском управлении за жестокое управление 159 имений... В 1841 году взято в опеку имение Чулковых, с высылкой отца семьи и воспрещением жительства в имении всем дворянам Чулковым. В 1842-м правительство обращало внимание предводителей дворянства на тщательное наблюдение за тем, чтоб не было помещичьих злоупотреблений. В 1846 году калужский предводитель предан суду за допущение помещика Хитрово до насилий над крестьянами. Ярославская помещица Леонтьева выслана из имения со взятием в опеку. В Тульской губернии помещик Трубицын предан суду, а имение взято в опеку. Помещики Трубецкие посажены под арест, со взятием имения в опеку. По тому же делу предводителю дворянства дан выговор со внесением в формуляр; два уездные предводителя отданы под суд. В Минской губернии (за действительно страшные зверства) помещики Стоцкие подвергнуты тюремному заключению»⁴⁰.

Таким образом русская власть активно регулировала отношения помещиков с их крепостными, налагая жесткую узду на хищнические поползновения землевладельцев. Показательна в этом отношении политика Императора Павла I, восшедшего на престол по смерти Екатерины П. 5 апреля 1797 года он издал манифест, обязывавший крепостных крестьян приводиться к присяге Царям, и назывались они не «рабами», а «любезными подданными», т.е. однозначно признавались гражданами государства. Он же издал указ, запрещавший помещикам заставлять крепостных работать на барщине более 3-х дней в неделю; другие 3 дня крестьяне должны были работать на себя, а в воскресенье - отдыхать праздновать «день Господень», как все христиане Уменьшались значительно подати с крепостных и государственных крестьян. Под угрозой суровых кар подтверждалось запрещение хозяевам продавать семейных крестьян поодиночке. Запрещалось подвергать телесным наказаниям крепостных- стариков с 70-летнего возраста, принимались и иные меры к облегчению положения крестьянства. То есть русская власть строила свою политику по отношению к крестьянам на принципиально иных основаниях, чем это было в Польше, где король не имел даже права вмешиваться в отношения помещиков с их крепостными, а чем заканчивались жалобы крестьян коронных имений на своих владельцев, мы уже знаем.

В России было иначе. Когда при Павле I некий помещик незаконно отнял часть земли у своих крестьян, те пожаловались Императору. Перепуганный барин стал просить у них прощения и получил его. Принимая его потом, Павел I сказал: «Помни впредь, что крестьяне тебе не рабы, а такие же мои подданные, как и ты. Тебе же только вверена забота о них и ты ответственен предо мною за них, как я за Россию пред Богом»⁴¹.

В связи с вышеизложенным интересно отметить, что в Польше право шляхтичей убивать своих крепостных было отменено лишь в 1768 году, и то... под давлением России. Русский представитель кн. Репнин принудил польский сейм утвердить законоположение, согласно которому крепостной, совершивший преступление, должен был наказываться не помещиком, а земским, гродским (старостинским) или городским судом. Шляхтич за злостное и сознательное убийство хлопа наказывался не денежным штрафом, а смертью⁴². Понятно, что на практике закон этот совершенно игнорировался, вплоть до отмены в Польше крепостного права. Европейски продвинутое польское «шляхетство» наотрез отказывалось признать подавляющее большинство своих соотечественников людьми. Это просто не соответствовало его представлениям о подлинной свободе, ведь согласно шляхетской иерархии ценностей все, кто в социальном не стоял ниже «благородного сословия», являлись не более чем человеческим мусором.

В России даже в эпоху наибольшего расцвета крепостничества подобные взгляды были неприемлемы. И напрасно масон Радищев в своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) старался нарисовать образ год от года беднеющего русского крестьянина низводя его до забитого и бессловесного, как скотина замотанного в тряпье и дурно пахнущего мужика или бабы, реальность напрочь опровергала подобные масонские выдумки. Относящиеся к этому же времени записки английского путешественника, также проделавшего путь из Москвы в Петербург, рисовали прямо противоположную картину: «Крестьяне тут хорошо одеты и хорошо питаются: обычную их пищу составляет ржаной хлеб, изредка белый, овощи, грибы, разного рода пироги, свинина, соленая рыба, похлебка, сильно приправленная луком и чесноком. Грибов великое множество и всех разновидностей». Следует любопытное наблюдение, характеризующее быт русского простонародья: «Во время моего путешествия я был поражен удивительной любовью русского народа к пению - крестьяне, исполнявшие обязанность ямщиков, взобравшись на козлы, тотчас начинали петь и пели, не переставая, несколько часов: ямщики поют от начала станции до конца; солдаты поют во время похода; крестьяне поют во время работы; не раз среди вечерней тишины я слышал, как неслись песни из окрестных деревень»⁴³.

Нет, в России крестьяне никогда не были нищими, забитыми, лишенными человеческого облика рабами, их напротив, отличало врожденное чувство собственно достоинства, высокая сознательность, патриотизм и активная жизненная позиция. Современный историк Виктор Острецов приводит поразительный в этом отношении пример:

«В селе Тарутино, что от Москвы примерно в 90 километрах, стоит самый большой памятник победе русского оружия в войне с Наполеоном. Памятник производит громадное впечатление: на насыпи, обложенной камнем, гранитный постамент, на котором находится высоченная чугунная колонна, и на этой колонне сидит, разведя крылья, бронзовый, позолоченный орел; сидит, как помнится, на шаре, по которому проходит лента со знаками Зодиака, также хорошо видными. На самой черной чугунной колонне, в духе того времени, бронзовые доспехи, тоже позолоченные. Общая высота памятника примерно с десятиэтажный дом - около 32 метров...

Этот памятник был поставлен на деньги крепостных крестьян села Тарутино, принадлежавшего графу Румянцеву, одному из сыновей известного фельдмаршала. Из таблички и документов, которые имеются в маленьком музейчике в том селе возле памятника, узнаем, что дворов в этом селе было 216. Что крестьяне вызывали архитектора из Парижа и что памятник им обошелся в 60 тысяч рублей, что одновременно крестьяне выкупились на волю, а еще заплатили графу где-то около 40 тысяч. Но и это не все. Они одновременно заплатили все долги графа. Это тоже около 20-30 тысяч. Источник дохода крестьян, видимо, главный: женщины в селе занимались шитьем золотыми нитками, то есть были золотошвеями.

Если теперь представить, сколько денег имелось в каждой семье, то придется как-то капитально изменить в себе представление о русском крестьянине, под гнетом крепостничества ставшем миллионером. Я не говорю уже о том, насколько высоко должно было быть сознание этих крепостных крестьян, понимание ими своего патриотического долга, если они по добровольному почину решили воздвигнуть такой памятник. И ведь не просто памятник, а такой громадный, что больше него и нет из посвященных разгрому французов в войне 1812 года»⁴⁴. К этому следует лишь добавить, что графу Румянцеву и в голову не приходило присвоить заработанные его «рабами» миллионы, и это красноречиво свидетельствует о том, до каких пределов русские дворяне могли распространять свою власть над собственными крепостными. Отличие от Польши, как видим, разительное.

Теперь нам понятно, что отстаивали «значные», а что посполитый народ, и почему первых привлекала Польша, а вторых - Россия. Понятной становится и та волна измен, которая сотрясала Малороссию на протяжении полувека, ставя под вопрос принципиальное решение Переяславской рады о воссоединении с Россией. Измены пошли на убыль лишь после того, как новоиспеченному «панству» в какой-то мере удалось достичь своих социальных целей.

Политика беззаконного закрепощения малороссийских крестьян успешно продолжалась и после Мазепы. Киевский губернатор князь Дмитрий Голицын не один раз обращался к гетману Скоропадскому: «Многократно ко мне приходят и докучают из разных мест козаки и доносят жалобу, что старшина малороссийская сильно их в подданство себе берет, и я многих отсылал к вашему превосходительству, дабы о том вас просили, а они, не быв у вашего превосходительства, паки ко мне приходят с великим воплем, и о том стужают; и хотя то дело не мое, однако, что вижу противность в интересах царского величества, вашему превосходительству объявляю... и о том изволите рассудить по своему премудрому рассуждению»⁴⁵. Здесь мы вполне ясно видим, что правительство, принимая жалобы и даже считая их вполне основательными, решение все же оставляло на усмотрение гетманской власти, даже в тех случаях, когда замечало «противность интересам царского величества». То есть политика потакания «значным» продолжалась и при Петре I, и те, естественно, в полной мере использовали предоставляемые такой вседозволенностью возможности.

А.Я. Ефименко, основываясь на статистических данных, указывает, что к 1730 г. в Малороссии 70% земель уже находилось в частном владении, четверть из них принадлежала монастырям, остальные- «значным». Дело оставалось за малым: окончательно прикрепить сидящих на них крестьян к ее владельцам. Что и было безотлагательно сделано. В 1739 году Генеральная войсковая канцелярия запрещает крестьянам переходы от владельцев под угрозой смертной казни. Мбтивирова-лось это стремлением пресечь побеги за границу. Узнав об этом, русское правительство отменяет данное запрещение, но на практике полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г., ссылаясь на Литовский Статут (что лишний раз доказывает отсутствие подобных норм в русском законодательстве). А в 1757 г. гетман Разумовский издает распоряжение, по которому крестьянин, собирающийся уйти от владельца, должен оставить ему и все свое имущество, а кроме того, обязан взять от владельца письменное свидетельство об отходе. Процесс закрепощения малороссийского крестьянства был практически завершен. «И по размерам своих земельных владений, и по отношению к посполитым казацкая старшина была теперь высшим сословием в настоящем смысле этого слова»⁴⁶. В польском смысле, конечно.

В свете вышеизложенного остается только удивляться тому нахальству, с которым самостийники на протяжении последних двухсот лет, начиная с пресловутой «Истории Русов», отстаивали и продолжают отстаивать по сей день совершенно лживый тезис о том, что крепостное право в Малороссии ввела «Москва», и не просто ввела, а усматривала в этом введении основополагающий пункт своей экспансионистской политики: «Создать на Украине владельческий, помещичий класс, закрепостить ее крестьянское население - это значило приблизить Украину к такому же помещичьему, рабовладельческому строю Московского государства. Вместе с тем это усиливало вражду между украинским народом и политическими руководителями украинской жизни и все более углубляло разделявшую их пропасть. Парализовало и свободолюбивую народную массу - «род сицев иже свободы хощет», как писал об Украине старик Баранович, - этот народ, не желавший покоряться московским порядкам⁴⁷. Так что не только закрепостить малорусское население, но еще и сознательно стравить между собой малороссийские сословия.

Сегодня оба эти тезиса, базирующиеся на злонамеренной фальсификации реального исторического процесса, возведены самостийниками в ранг непререкаемого догмата, настолько бесспорного, что он включен во все школьные учебники: «Вследствие целенаправленной антиукраинской колониальной политики царизма до конца XVIII в. большая часть Украины была превращена в колонию Российской империи». Этот процесс сопровождался «изменениями в социальной структуре населения - ликвидацией казацкого сословия, закрепощением крестьян, реорганизацией казацкого войска на манер российского». Четко фиксируется и дата закрепощения: «В 1783 г. вышел императорский указ, который прикреплял всех украинских крестьян к тому месту, где они были записаны во время последней переписи, и запрещал переходить на новые места. Этим указом в Левобережной и Слободской Украине вводилось крепостное право»⁴⁸.

Как видим, сегодня ложь возведена уже в ранг прописной азбучной истины. Не будем долго останавливаться на разоблачении этого вздорного утверждения. Выше мы показали, как в реальности складывалось это положение, да и в исторической науке данный вопрос давным-давно разъяснен: «Новое рабство, действительно установилось на Украине и было, по словам народа, «хуже лядского». Но закабалителями выступили не великороссы, а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не по указу Екатерины, а задолго до него. В положение украинского крестьянства указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений и, по мнению исследователей, не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены задолго до воцарения Екатерины»⁴⁹.

Теперь надлежало закрепить это новое положение и формальной принадлежностью к «благородному сословию», т.е. заполучить дворянство. Но в данном вопросе новоиспеченная «шляхта» далеко не сразу сделала решающий шаг. И вот почему: «Как ни прибеднялось, ни хныкало малороссийское шляхетство, постоянно твердившее о каких-то «оковах», оно пользовалось гораздо большими вольностями и льготами в смысле государственной службы, чем его великорусские собратья. В этом отношении оно стояло ближе к польскому панству. Сливаться с великорусским благородным сословием на основе его строгой и неукоснительной службы государству, ему не очень хотелось. Только когда Петр III и Екатерина, с своими знаменитыми грамотами, освободили российское дворянство от обязанности служить, сохранив за ним в то же время все права и блага помещичьего сословия, - у малороссов отпали всякие причины к обособлению. С этих пор они идут быстро на полную ассимиляцию. Впоследствии А.Чепа - один из приятелей В. Полетики и, по-видимому, инспиратор «Истории Русов», снабжавший ее автора необходимыми материалами и точками зрения, писал своему другу: пока «права дворян русских были ограничены до 1762 г., малороссийское шляхетство почло за лучшее быть в оковах, чем согласиться на новые законы. Но когда поступили с ними по разуму и издан указ государя императора Петра III о вольностях дворян (1762) и высочайшая грамота о дворянстве (1787), когда эти две эпохи поравняли русских дворян в преимуществах с малороссийским шляхетством, тогда малороссийские начали смело вступать в российскую службу, скинули татарские и польские платья, начали говорить, петь и плясать по-русски»»⁵⁰.

Вышеизложенные аргументы Н.И. Ульянова как бы подводят окончательный итог утвердившемуся ныне в исторической науке объяснению причин той смуты, которая почти столетие терзала Малороссию, затихнув лишь к исходу первой половины XVIII века. Вывод этот таков: главный источник малороссийского сепаратизма в эпоху Гетманщины (1654-1764) - социальная дискриминация казачьей старшины, которая, став господствующим классом Малороссии, долгое время не могла добиться юридического закрепления своего нового статуса - причисления к дворянству.

Мы не можем признать эту точку зрения исчерпывающей проблему, мы не можем признать ее даже верной, потому что существует ряд вопросов, которые она не в состоянии удовлетворительно разъяснить. Например: почему именно в тот момент, когда проблема была решена, на свет явился «катехизис самостийничества» -«История Русов»? Н.И. Ульянов пытается объяснить этот парадокс следующим образом: «Осталась кучка не до конца «устроенных»... Перед нами драма той части потомков Кошек, Подков, Гамалиев, которая успела добиться всего (в обладании поместьями и крестьянами), кроме прав благородного сословия». То есть положение, когда не все выходцы из казачьей старшины смогли заполучить дворянское звание, «способствовало недовольству и популярности того «учения», согласно которому казацким потомкам вовсе не нужно доказывать свое шляхетство, поскольку казачество извеку было шляхетским сословием». В этот-то трудный для известной части малороссийского «шляхетства» период и «возник рецидив казачьих настроений, вылившийся в сочинение фантастической «Истории Русов»⁵¹.

Но здесь возникает еще более существенный вопрос: отчего фантастические россказни «Истории Русов», опровергнутые исторической наукой еще в XIX в., тем не менее по сей день служат краеугольным камнем всей украинской идеологии, возведшей их даже в ранг шедевра историографии! Почему даже сегодня, спустя двести лет после ее написания, влияние «Истории Русов» ничуть не ослабло и, как подчеркивает сам Н.И. Ульянов, уже в наше время «стоит разговориться с любым самостийником, как сразу обнаруживается, что багаж его «национальной» идеологии состоит из басен «Истории Русов», из возмущений «проклятой» Екатериной II, которая «зачипала крюками за ребра и вишала на шибеници наших украинських казакив»?

Так в чем же секрет этой поразительной живучести памфлета, лживость которого абсолютно ни у кого не вызывает сомнений? В чем источник той поистине мистической связи, которая соединяет его героев с современными «украинцами»? Социальный подход сути отмеченной проблемы не раскрывает. И даже тезис о том, что умершее в XVIII в. самостийничество воскресили русские революционеры, при всей его справедливости, в общем-то, тоже ничего не объясняет.

Н.И. Ульянов, безусловно, прав, когда пишет: «То, что самостийники называют своим «национальным воз- > рождением», было не чем иным, как революционным движением, одетым в казацкие шаровары». Нельзя оспорить и того, что «украинский национализм XIX ве- ; ка... получил жизнь не от живого, а от мертвого- от кобзарских «дум», легенд, летописей и, прежде всего, -от «Истории Русов»⁵². Все это верно, но содержит лишь часть правды и не в силах объяснить, что же происходило в Малороссии в рассматриваемое нами время, ибо при всей важности социального фактора (а позже и революционного), решающей все же явилась этническая составляющая тех событий, которые и придали данному периоду столь своеобразный характер.

Глава 9.
Этническая амнезия. «Свои» и «чужие» в Гетманщине

Практически все исследователи эпохи Гетманата зафиксировали одну яркую черту, характеризующую именно этнический облик сообщества «значных»: «воспитанные в польском духе, тянули к польским порядкам и польской жизни»; «могли бы показаться нам поляками, отличными от прочих только по вероисповеданию»; являясь православными, «отвергали православную Москву и преклонялись к латинской Польше»; «новое шляхетство по образу и подобию польского»; «русское панство с польскими понятиями и традициями»; «не здешней простонародной малороссийской породы»; «изменяют русскому царю, склоняются к польскому королю»; «претендовали на такие же права, какими пользовалась шляхта польская»; полностью проникнуты «польской феодально-республиканской идеологией». И лишь по прошествии целой исторической эпохи «скинули татарские и польские платья, принявшись говорить, петь и плясать по-русски».

Все эти характеристики не досужий вымысел историков. Показания современников еще более конкретны: «душою поляк» (о Мазепе), «образом и вещию лях» (о Выговском). А вот и обобщающее свидетельство (1696): «Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки... Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейские и сердюцкие... и в этих полках нет ни одного человека природного козака, все поляки»¹.

Однако приведенные свидетельства вступают в явное противоречие с реальным положением дел. Общеизвестно, что после войны 1648-1654 гг. представителей польского этноса в левобережной Малороссии практически не осталось: те, кто не успел бежать, были просто вырезаны. И возвратиться обратно они не могли: это значило обречь себя на верную смерть, столь велика была ненависть в народе к любому «ляху» вне зависимости от его намерений и целей. Тем более трудно себе представить, чтобы из них составляли целые полки. Тогда почему с точки зрения современников именно «поляки» олицетворяли правящий в Малороссии режим?

Даже автор «Истории Русов» обращает внимание на этот факт. Именно в «поляках» он видит главных зачинщиков «всем замешательствам, нестроениям и побоищам в Малороссии, после Хмельницкого происходившим». И хотя объяснение его, как и все в «Истории Русов», замешано на изрядной доле лжи и невежества, оно заслуживает внимания уже потому, что фиксирует реальный исторический факт: наличие в Малороссии в эпоху Гетманщины сильной и влиятельной «пятой колонны». Она-то и стала источником и вдохновителем многочисленных смут и антирусских заговоров, на несколько десятилетий превративших малороссийский край в плацдарм наступления на Россию ее извечных врагов - Крымского ханства, Турции, Польши, а впоследствии завлекшей сюда даже шведского короля. А кроме того, приведшей к новому, еще более жестокому закрепощению ее населения.

Согласно версии «Истории Русов» в Переяславский договор была внесена «статья и о шляхетстве польском, оставшемся по единоверству в Малороссии, чтобы им пребывать здесь при своих правах и преимуществах». Отмеченное «единоверство» всего лишь плод исторического невежества автора, ибо православных среди поляков никогда не было. Более точен в оценке этой группы . малороссийского населения Н.И.Костомаров: «Тогдашние образованные малороссияне могли бы нам показаться поляками, отличными от прочих только по вероисповеданию»². То есть на самом деле речь идет о той части русской шляхты, которая, оставаясь православной, во всем остальном уже ничем не отличалась от поляков, усвоив их язык, культуру, образ жизни. Решающий для полной ассимиляции шаг- принятие католицизма - она, по разного рода причинам, не сделала (или не успела сделать), а после отпадения Левобережья от Польши уже и не хотела делать, не видя в том для себя никакой выгоды. Это-то малороссийское шляхетство, русское по крови и вере, но польское по духу и миросозерцанию, и могло бы нам «показаться поляками». Но по версии «Истории Русов» это - настоящее «польское шляхетство», и ему-то автор инкриминирует организацию смуты- Именно оно, «быв всегда в первейших чинах и должностях по Малороссии и в ее войсках, подводило под правительство ее многие мины происками своими, контактами и открытыми изменами, замышленными в пользу Польши»³.

Политическое и культурное влияние этой шляхты автор объясняет тем, что достичь ее привилегированного социального статуса, прежде всего в обладании местностями и крепостными, мечтала и та часть казачьей старшины, которая сохранила сознание своей этнической принадлежности к Русской нации, но стремилась сделаться настоящими «панами» по польскому образцу: «Им позавидовав и поревновав, многие из природных малороссиян... пристали к их системе и, приладив кой-как фамилии свои к польским, стали тщеславиться их происхождением» и соответственно требовать себе тех же привилегий.

Природа вновь формирующегося социального слоя усугубилась сильной примесью еврейства: «А к сим еще, премногие возникнув из жидовства, принужденного креститься в прежде бывшие над ними всеобщие побоища... составили, наконец, из смешения сих языков и пород единственный бич для Козаков и всех малороссиян»⁴.

Конечно, предложенная автором концепция умышленно искажает историческую реальность. Ее специальная задача - затушевать тот малоприятный для него факт, что подлинным источником заговоров и измен явились как раз те, кого он возносит на пьедестал героев и борцов за независимость Малороссии, наделяя почетным званием «природной шляхты», то есть шляхты местного происхождения, русской по национальности, тем самым настаивая на давней принадлежности казачьей старшины к «благородному сословию». Ее-то и стремится оправдать он, возлагая всю вину за многочисленные измены на инородцев, «поляков» и «жидов». Хотя попутно стоит заметить, что при всей кажущейся враждебности автора к этому виртуальному «польско-еврейскому» шляхетству, в нем самом нередко проглядывает именно ожидовленный шляхтич, ненавидящий презирающий все русское. В то же время нельзя не признать, что вслед за очевидцами описываемых событий автор «Истории Русов» нередко помимо воли достаточно объективно характеризует те или иные явления. Например, очень ценно его замечание о «смешении языков и пород» с сильной примесью еврейства при формировании нового правящего Малороссией сословия. Роль этих этнических маргиналов в выработке внутренней и внешней политики Гетманщины была весьма весомой а в иные моменты даже решающей. Отсюда странные ее извивы, непоследовательность, а временами и просто бессмысленность. Но самое главное, что автор «Истории Русов» вслед за современниками событий, выводя на историческую сцену свое виртуальное «польское шляхетство», бессознательно фиксирует явление этнической мутации, когда представители одного этноса, в данном случае Русского, в своем поведении и деятельности руководствуются стереотипами и установками, свойственными другому этносу - польскому.

«История Русов», создававшаяся по еще свежим следам Руины, в силу специфической точки зрения ее автора не желает отличать настоящих поляков от их ущербных подражателей, но, как мы видели, подобное смешение было характерно и для непосредственных очевидцев событий. Только здесь это диктовалось уже другими мотивами, прежде всего непримиримым противостоянием, нередко перераставшим в открытую войну.

Этой-то войны и не заметили последующие исследователи и интерпретаторы эпохи Гетманата, странным образом оставив без внимания тот основополагающий для нее факт, что после смерти Хмельницкого в Малороссии, по сути дела, был установлен оккупационный режим. Освободившись от поляков, она попала под власть таких же чужаков, прямо заявлявших о себе, что они «не здешней малороссийской породы», и страстно ненавидевших Русский народ, Русскую Церковь, русские порядки, традиции, культуру. Весьма примечательно что не только они сами полагали себя «не здешней породы» но и народ воспринимал их именно как чужаков, оккупантов, «поляков». Не зря же в приведенных свидетельствах эта нация так часто упоминается, что не должно ввести нас в заблуждение. Речь идет не о лицах польской национальности (таковых в Малороссии того времени можно было встретить только в виде исключения) а о тех Русских, которые не только «нам могли показаться поляками», но и современниками воспринимались как представители иного и притом враждебного этноса. Сам факт недавно закончившейся кровавой войны именно с Польшей придавал термину «поляк» совершенно однозначный смысл: как обозначение заведомого врага. И не случайно народная молва некоторых гетманов, русских по происхождению, безапелляционно записывала в «поляки» (прежде всего Выговского и Мазепу), как и многих представителей их окружения.

Здесь-то и лежит главный мотив непримиримого антагонизма между населением Малороссии и казачьей старшиной: те и другие, в сущности, представляли два разных народа, первые - Русский этнос, вторые - этнических маргиналов, толком даже не знавших, кто они по национальности: «русские», «поляки» или «жиды». Эта неопределенность понуждала их проводить открыто враждебную политику в отношении подвластного народа, что вызывало соответствующую ответную реакцию. Полтора столетия спустя духовные двойники этих этнических маргиналов торжественно нарекут их «украинцами», но сами они такого термина не знали, являя свои национально оскопленное «смешение языков и пород», а свою этническую принадлежность определяли в зависимости от шкурного интереса. Исходя из него же, они навязывали Русскому народу совершенно чуждый ему польско-шляхетский строй и, естественно, столкнулись с упорным сопротивлением. Даже Н.И.Костомаров вынужден был признать полное отсутствие в народной среде сочувствия к замыслам старшины, что и повело к краху всех ее заговоров и интриг: «В самом деле, кому было защищать это здание? Наибольшая массам населения в нем - это русский народ: какой интерес мог побуждать его охранять это здание, когда он сам был чужой в нем? Притом и те, которые из русских переделились в поляков, носили в себе последствия этой переделки. Не имея солидарности с народом, они не имели ее и между собою; легкость, с какою они потеряли прежнюю народность, осталась и утвердилась в их характере... На перевертнях вообще лежит отпечаток слабости, вялости, недостаток сознания целей, крепости взаимодействия и энергии труда и воли. Изменивши раз душе своей, они долго еще готовы изменить ей в другой и в третий раз... Нужны века, чтобы старое совсем изгладилось из памяти, а новое в свою очередь сделалось стариною. Но Южная и Западная Русь могли дойти до этого только тогда, когда бы весь народ переделался в поляков, когда бы на земле русской не оставалось ничего напоминающего народу прежние основы жизни»⁵. Однако историческая амнезия поразила лишь ничтожную часть Русских, народ как целое ею не страдал, твердо отстаивал свою национальность и веру, ненавидя противостоящую ему горстку этнических маргиналов. Ненависть эта и материализовывалась в неоднократных народных выступлениях против «значных». Социальный фактор имел здесь подчиненное значение, хотя на поверхности исторических событий оставил не менее яркий след, но глубинной причиной был именно этнический конфликт.

Таким образом время с 1657 по 1709 год представляло не только период социального становления нового «шляхетства», но и явило рядом и в связи с ним следующий этап национально-освободительной войны Русского народа против польского закабаления, на этот раз духовного и идеологического. Только теперь борьба шла не непосредственно с «ляхами», а с польской «пятой колонной», этническими мутантами, носителями польского духа, польских идей, польских политических устремлений: «Эта группа полностью проникнута польской феодально-республиканской идеологией и, следовательно, враждебна Московской народной монархии и ее государственному порядку. Ее вражда проявляется в самых разнообразных формах, от льстивых выпрашиваний себе наследственных должностей и имений (старосте, мечников, наследственных судий, чего нет в Московском царстве) до открытых бунтов и переходов на сторону Польши»⁶. Ее-то подрывная деятельность и стала основной причиной «всем замешательствам, нестроениям и побоищам в Малороссии, после Хмельницкого происходившим».

Только ясно представляя, с кем мы имеем дело в лице украинских кумиров данной эпохи, можно дать исторически верное объяснение мотивов их действий и правильно понять источник той страстной любви и почитания, которыми окружают их нынешние «украинцы».

Этнический мутант затрудняется в оценке своей национальной принадлежности, так как чувствует в своей душе борение противоположных, взаимоисключающих начал. Многие представители казачьей старшины эпохи Гетманщины как раз и представляют такой национально мутированный тип: Русские по крови, они по своей психологии, социальному быту, культурным предпочтениям примыкали к полякам и ориентировались на шляхетско-кастовые ценности. Историческая судьба распорядилась так, что окончательно ассимилироваться в польский этнос им не было суждено, но и русскими они себя уже не чувствовали, хотя по инерции еще и называли. Этот русско-польский этнический гибрид и являет нам ряд тех мутационных изменений (пока еще в неустойчивом виде), которые два столетия спустя так выпукло обнаружат себя в «украинцах». В этой-то этнической патологии и заключен секрет той сокровенной связи, которая соединяет сегодняшних самостийников с их духовными двойниками. Та же «История Русов» не на пустом месте возникла: ее историософия, мировосприятие, политическая программа отражают устремления определенного человеческого типа, типа переходного, сформировавшегося в силу исторических обстоятельств именно в Малороссии и ярко проявившего себя как раз в рассматриваемую эпоху. Его деятельность и придала ей столь уродливый и жестокий характер.

Все дело в том, что поведение и деятельность этнического мутанта непредсказуемы и с точки зрения внешнего наблюдателя представляют собой цепь совершенно абсурдных поступков и действий, не связанных между собой ни общей руководящей идеей, ни каким-либо продуманным планом, ни даже элементарным здравым смыслом. В них нет логики, они противоречат друг другу, а при попытке практического осуществления обязательно аннигилируют всякий положительный результат. Поэтому-то вне зависимости от обстоятельств и окружающих условий итог их всегда один: Руина.

Выше мы уже обращали внимание на то, сколь несуразной, а порой и просто бессмысленной являлась внутренняя политика казачьей старшины, неоднократно ставя под вопрос не только достигнутое ею положение, но и само ее существование. Рассмотрим с этой точки зрения центральный пункт ее программы, а именно требование о выводе Царских воевод и гарнизонов из Малороссии.

Насколько он был важен для старшины, можно заключить из следующих слов Многогрешного: «Когда великий государь нас, своих подданных, захочет при прежних вольностях... сохранить, и нынешних ратных людей своих из городов наших всех - Переяславля, Нежина, Чернигова - вывесть... то я готов с полками сей стороны Днепра царскому величеству поклониться и силы наши туда обратить, куда будет царский указ. Если же царское величество нашею службою возгнушается, то мы при вольностях наших умирать готовы; если воеводы останутся, то хотя один на другом помереть, а их не хотим»⁷.

Позиция, как видим, принципиальная. Отстаивали ее всеми доступными средствами: ложью, подкупом, клеветой, организацией заговоров и даже открытыми мятежами, но примечательно то, что в обоснование не могли придумать ни одного серьезного довода и на прямой вопрос: зачем это нужно? - отделывались маловразумительным лепетом о «прежних вольностях и правах». Между тем размещение войск на малороссийской территории было не только насущной, но и необходимой мерой в условиях продолжающейся войны с Польшей и непрекращающихся набегов татар. Это было понятно всякому разумному человеку, тем более местному населению, только что пережившему все ужасы военной разрухи. Предусматривалось оно и Мартовскими статьями (1654), определявшими условия вхождения Малороссии в состав России. Но старшина видела в этом угрозу своей безграничной власти над народом и возможности его безудержного грабежа, поэтому всячески ему сопротивлялась. Хотя на самом деле никакой опасности для ее автономного существования и даже безграничного обогащения наличие правительственных гарнизонов в Киеве, Чернигове, Нежине и других городах не несло. На раде в Переяславле (1658) Царский посол боярин Хитрово пояснял полковникам и гетману: «Великий государь изволил учредить своих воевод и ратных людей в знатных городах Малой России для вашей обороны. Воеводы и ратные люди будут укреплять города и устроивать осады, а в городах и местечках будут ведать Козаков и чинить между ними расправу полковники и войты, и бурмистры - по вашим правам. Те поборы, которые собрались у вас - подымное и с оранд, будут сбираться в оных городах в войсковую казну и даваться на жалованье Запорожскому Войску и на царских ратных людей, которые будут с воеводами, да на войсковые расходы»⁸. То есть все доходы, собираемые в Малороссии, в ней же и оставались и расходовались исключительно на ее нужды, а значит, и возможности старшины распоряжаться ими по своему усмотрению если и сокращались, то весьма незначительно. Как писал тому Многогрешному десять лет спустя (1669) киевский воевода Шереметьев: «В городах воеводы все исполняли вашим договорным статьям, права ваши и вольности ни в чем не нарушены»⁹.

Что же еще нужно было старшине? Ведь главной функцией воевод и подчиненных им гарнизонов являлась защита края от внешнего врага. С этой точки зрения требование вывода войск из Малороссии было совершенно абсурдным. После того, как летом 1669 года стотысячная татарская орда внезапно вторглась в Правобережье, черниговский архиепископ Лазарь Баранович срочно отправил в Москву гонца с письмом, где указывал: «Многочастно и многообразно писал я к вашему царскому величеству о помощи ратными людьми... потому что гетман Демьян Игнатович (Многогрешный. - СР.) утруждает меня грамотами и сам в Чернигове... говорил: «Мы, святыни твоей послушавшись, целовали крест царскому величеству в надежде, что к нам ратные люди придут на помощь. Теперь на нас орда наступает, а помощи нет»... Смилуйся, государь, прикажи боярину своему, Григорью Григорьевичу Ромодановскому, спешить на помощь Украине».

Еще более энергично писал Баранович Матвееву: «Государь указал князю Григорью Григорьевичу Ромодановскому стоять в Севске, но от этого гетману и Украине какая помощь, когда под боком у этих войск бусурманы с козаками обеих сторон бедную Украину, как хотят, пустошат, над гетманом Демьяном Игнатовичем и надо мною насмехаются. Если бы сначала... как я твоему благородию советовал и к царскому величеству писал, силы государевы наступили, то давно бы уже Украина успокоилась; и теперь еще не так трудно это сделать, если скорая помощь к гетману придет»¹⁰.

И это пишет тот самый Баранович, который годом ранее, взяв на себя роль посредника, хлопотал, чтобы требование старшины о выводе воевод и гарнизонов было непременно исполнено. Уверив Царя в преданность казаков, он продолжает: «...но от одних воевод, с ратными людьми в городех будучих, скорбят, и весь мир, сущим воеводам в городах украиных, одне в Литву а иные в Польшу итить готовы... помазаниче Божий, пресветлыи царю, их свободи, да стоят на свободе их укрепи, да истинно тебе поработают»¹¹.

И вот теперь, когда опасность неприятельского вторжения стала реальной угрозой, он, а вместе с ним и Многогрешный, обещавший умереть, но добиться вывода войск, требуют, чтобы эти войска срочно явились для их защиты! Как могло правительство выполнить подобные взаимоисключающие требования: убрать войска, ввести войска, снова убрать?.. И ведь выдвигали их не дилетанты, а люди, компетентные в военном деле, прекрасно знавшие, что переброска войск из великороссийских уездов к границам Малороссии - дело не одного дня, на это уходят порой месяцы, почему и должны они постоянно находиться в непосредственной близости от предполагаемого театра боевых действий, то есть прямо здесь, в Малороссии. Прекрасно знали это и все равно упрямо продолжали требовать, чтобы гарнизоны были незамедлительно выведены. И в оправдание несли околесицу, смехотворность которой была очевидна не только оппонентам, но и им самим.

Печально знаменитый Дорошенко, например, объяснялся на эту тему следующим образом (1669): «Потому надобно московских ратных людей из Малороссии вывесть, что в прошлых годах король польский велел своих ратных людей вывесть из Корсуни, Умани и Чигирина и тем малороссийских людей увеселил; гетман Дорошенко и все Войско Запорожское, видя такую королевскую милость, утешились и по воле его королевского величества учинили». Шереметьев по поводу такого «увеселения» замечает: «Видели мы, как учинено было по королевской воле: как только польский комендант из Чигирина выступил, то гетман призвал татар, пошел в Польшу и многие города, села и деревни разорил. Того же надобно опасаться и в Малороссии, если государевы ратные люди будут выведены».

Но Дорошенко продолжал разыгрывать роль наивного простака: оккупировав при помощи турок и татар Правобережье, он не скупился на обещания воссоединиться с левобережной Малороссией, но только при условии, что в ней не будет московских воевод. И снова Шереметьев вполне резонно ему возражал: «И какое вам от того будет добро, что воеводам и ратным людям на восточной стороне не быть? В нынешнее шаткое время, при воровстве переяславского полковника Дмитрашки Райчи, если бы в Переяславле государевых ратных людей не было, то Переяславль был бы за татарами; они бы сделали из него столицу и желание свое исполнили бы, что хотели вас всех выгнать в Крым»¹².

Вот такого рода «патриотизм» исповедовался «значными». С. М.Соловьев в связи с этим замечает: «Старшина козацкая стремилась к тому, чтоб вся власть находилась в ее руках и чтобы над нею было как можно менее надзора со стороны государства; отсюда сильное нежелание видеть царских воевод в городах малороссийских»¹³. Сословный эгоизм, узкокастовые «права и вольности» явно перевешивали интересы обеспечения обороноспособности края и защиты подвластного населения от неприятельских вторжений. «Любовь к Отчизне» выражалась в полном пренебрежении к ее насущным интересам, всегдашней готовности пожертвовать ее независимостью и благополучием во имя собственного шкурного интереса. Но таким и должен быть мутированный патриотизм. Источник же его содержался в потребительской философии польской шляхты, о которой В.Б.Антонович писал: «Трудно действительно было ожидать гражданского образа действий, основанного исключительно на ясно сознанных нравственных и политических принципах, бескорыстии и самопожертвовании... в том государстве, где просвещавшееся и господствовавшее сословие лишено было понимания всех названных мотивов, как в публичной, так и в частной жизни, где при появлении иноземного войска немедленно часть полноправных граждан принимала сторону врагов и шла грабить имущество остальных сограждан (как это случилось во время войны со шведами), где выборные лица от народа, составлявшие высшую правительственную коллегию (сейм), получали поголовно жалованье от иностранных правительств, где областные сеймики решали публичные прения сабельными и палочными ударами, где судебные приговоры исполнялись заездами, т.е. легализированным разбоем и грабежом, где наконец войско получало в большей части случаев жалованье посредством военных конфедераций, т.е. систематического грабежа на пространстве нескольких областей»¹⁴. Социальный паразитизм в Польше рядился в тогу «золотой шляхетской вольности», а в оккупированной этническими маргиналами Малороссии - казачьих «вольностей и привилегий», но и в том и в другом случае не выходил за рамки сугубо сословного эгоизма. Но даже с учетом этого социального эгоизма нельзя не удивиться полной бессмысленности требования о выводе из края правительственных войск. Данная бессмысленность - также следствие мутационных процессов и лучше всего характеризует уровень политического мышления старшины, степень ее сознательности и способности к выполнению тех общественных функций, на которые она претендовала. Но и это не все. В данном случае мы имеем дело еще и с непроходимой глупостью, ведущей к забвению даже собственных интересов, ведь кроме общей безопасности не менее остро стоял вопрос о безопасности самой казачьей старшины.

Приведенные нами свидетельства современников ясно показывают, что только «опасение государевых ратных людей» сдерживало народное стремление «старших всех перевесть, старшину всю побить и пограбить». То есть установленный «значными» административно-хозяйственный режим держался лишь защитой правительственных войск, был «стрельцами крепок» и вывод их из Малороссии незамедлительно повлек бы всеобщее восстание поспольства и поголовное истребление туземных претендентов на «шляхетство». Такие попытки мы наблюдаем неоднократно в рассматриваемую эпоху. Как же можно было, будучи в здравом уме, добиваться ликвидации того единственного, спасительного средства, которое позволяло удерживать власть и защищало от народной ненависти и расправы? Воистину старшина сама рубила сук, на котором едва держалась, и поражаешься тому самозабвенному упорству, с которым она раз за разом пыталась внедрить в жизнь этот самоубийственный проект.

Конечно, правительство не могло удовлетворить столь безумного требования, тем более в условиях, когда остальное население не менее настойчиво требовало всемерного расширения власти воевод и увеличения подчиненных им гарнизонов: «Воля ваша, - писал Царю в январе 1669 года нежинский протопоп Симеон Адамович, - если прикажете из Нежина, Переяславля, Чернигова и Остра вывести своих ратных людей, то не думайте, чтоб было добро. Весь народ кричит, плачет... под козацкою работою жить не хотят; воздев руки, молят Бога, чтоб по-прежнему под вашею государскою державою и властию жить... Козаки умные, которые помнят свое крестное целованье, мещане и вся чернь говорят вслух: если вы, великий государь, изволите вывесть своих ратных людей из малороссийских городов, то они селиться не хотят, хотят бежать врознь: одни в украйные города вашего царского величества (т.е. в Слободскую Украину - СР.), другие за Днепр в королевские города»¹⁵.

Но старшина упрямо добивалась своего, а чтобы хоть как-то оправдать это абсурдное требование и замаскировать его подлинные мотивы, создала миф о якобы совершаемых правительственными войсками «насильствах и грабежах».

Во всех челобитных, направляемых Царю от имени казачества, эти «насилия» стали общим местом. И хотя никаких конкретных фактов никогда не приводилось, риторикой о «неслыханных мучительствах» обосновывали свое нежелание иметь в крае московских представителей и гарнизоны, ими же оправдывали всегдашние свои измены: «Хотя по статьям Богдановым и должны быть воеводы в Переяславле, Нежине и Чернигове для обороны от неприятелей, - писала старшина в своей челобитной в январе 1669 г., - однако они вместо обороны пущую нам пагубу нанесли; ратные люди в наших городах кражами частыми, пожарами, смертоубийствами и разными мучительствами людям докучали; сверх того, нашим нравам и обычаям не навыкли; когда кого-нибудь из них на злом деле поймают и воеводам челобитную подадут об управе, то воеводы дело протягивали. Нынешняя война (мятеж Брюховецкого) ни отчего другого началась, как от этого... Те же воеводы, несмотря на поставленные статьи, в козацкие права и вольности вступались и Козаков судили, чего никогда в Войске Запорожском не бывало. А когда Войско Запорожское будет свои вольности иметь, то никогда измены не будет»¹⁶.

На совершенно голословные обвинения Русской армии в мародерстве и различных преступлениях старшине отвечали: «По се время великому государю от козаков и мещан на воевод и ратных людей ни в каких налогах челобитья не было... если-ж бы челобитье такое было, против челобитья был бы сыск, а по сыску, смотря по вине, тем ворам за их воровство и казнь учинена была бы»¹⁷.

Жалобы как раз сыпались на грабежи и произвол самой старшины, а вот на ее излюбленную тему практически отсутствовали, а если и появлялись, то всегда тщательно расследовались, никогда, впрочем, не подтверждаясь. Так, переяславский полковник Иоаким Самко жаловался стольнику Ладыженскому (январь 1663): «Государевы люди живут в Переяславле многое время, государево жалованье дают им деньгами медными, а у нас, в черкасских городах, деньгами медными не торгуют; от этого ратные люди оскудели вконец и начали воровать беспрестанно, многих людей без животов (имущества. - СР.) сделали, жить с ними вместе нельзя». И в грамоте своей к Царю он повторил жалобу на воровство московских ратных людей, которые били, грабили переяславцев и называли их изменниками. Самко требовал смертной казни виновным и жаловался на переяславского воеводу князя Василия Волконского, который воров не казнит, как будто сам с ними вместе ворует.

По этой жалобе из Москвы отправился в Переяславль (март 1663) стольник Петр Бунаков, чтобы на месте произвести розыск. Однако Самко сразу же пошел на попятную, заявив, что розыску обидным делам сделать нельзя: ратные люди обижали переяславцев долгое время, так что иные обиженные побиты на боях, другие взяты в плен, иной челобитчик и есть, да ответчика нет, ответчик налицо, так челобитчика нет, и потому теперь от переяславских жителей на ратных I людей челобитья не чаять; пусть великий государь пожалует, вперед своим ратным людям обижать переяславцев не велит.

Бунаков прожил в Переяславле с 29 мая по 28 июня. Каждый день сидел на съезжем дворе и во все это время только раз приведен был драгун, пойманный в краже, повинился, был бит кнутом на козле и отдан на поруки. Бунаков призвал переяславских начальных людей и спросил их: будут ли, наконец, челобитные от переяславцев на московских ратных людей или нет? Те отвечали, что «по прежним челобитным некоторые переяславцы учинили сделки с обидчиками; иные ратные люди в исках сидят в тюрьме и стоят на правеже; а вновь челобитий вскоре не чаять и ему, Бунакову, в Переяславле жить, надобно думать, не за чем»¹⁸.

Точно так же были сфабрикованы жалобы на полтавского воеводу князя Михаила Волконского в том, что он якобы поместил некоторых казаков в число мещан и на этом основании берет с них денежные и медовые оброки. По этому делу из Гадяча в Полтаву отправился стольник Кикин (апрель 1667), сравнил имена челобитчиков со сказкой Волконского и с переписными мещанскими книгами и нашел, что многие люди прозвищами не сошлись. Тогда он обратился к уже известному нам полтавскому полковнику Григорию Витязенко, чтобы тот выслал к нему всех челобитчиков налице к допросу для подлинного розыска. «Выслать их к допросу нельзя, - отвечал Витязенко, - теперь пора рабочая, пашня и сенокос, козаки работы не кинут и не поедут, а иных многих козаков и в домах нет, живут на Запорожье. А что козаки прозвищами не сходятся, так это потому: у насна Украине обычай такой, называются люди разными прозвищами, у одного человека прозвища три или четыре: по отцу и по тестю, по теще, по женам прозываются; вот почему одни и те же люди у воеводы в мужицком списке писаны одними прозвищами, а у нас, в полковом козацком списке, другими»¹⁹.

На самом-то деле все подобного рода «челобитные» сочинялись в канцелярии соответствующего полка по заказу того или иного старшины, а подписывались, как правило, «мертвыми душами», почему и не могли быть представлены «налице» ни весной, ни летом и ни в какую другую пору года.

Но старшина не только измышляла жалобы от имени виртуального «народа», но и строго следила за тем, чтобы реальный народ был лишен всякой возможности апеллировать к правительству о притеснениях со стороны «значных». Тот же воевода Волконский доносил в Москву: «От полтавского полковника козакам и мещанам, которые тебе, великому государю, хотят верно служить, заказ крепкий, с большим пристрастием, чтобы ко мне никто не ходил и с твоими русскими людьми никто не водился, а кто станет водиться, тех хотят побивать до смерти»²⁰. Старшина всеми силами стремилась Удержать монополию на связь с Москвой, чтобы о положении дел в крае правительство могло судить только по той информации, которая исходила непосредственно °т нее самой. Таким образом она, во-первых, обеспечивала выгодные для себя решения, а во-вторых, получала возможность манипулировать общественным мнением в самой Гетманщине. Средства при этом использовались самые разные, но все базировались на чудовищной, просто фантастической лжи.

Вообще лживость всей этой когорты деятелей поражает не только размахом и безудержностью, но и отсутствием какой-либо разумной меры, стремления соблюсти хотя бы внешнее правдоподобие. Врали напропалую. Врали правительству, врали народу, врали единомышленникам, завираясь до такой степени, что сами начинали верить собственным вымыслам и, не жалея сил, принимались сражаться с этой виртуальной реальностью, порожденной собственным же больным воображением. Россия здесь занимала особое место. Брюховецкий, затеяв в феврале 1668 г. мятеж, с полной серьезностью утверждал, что в Москве, побратавшись с ляхами (с Польшей было заключено перемирие), «постановили православных христиан, на Украине живущих, всякого возраста и малых отрочат мечом выгубить, слобожан, захватив, как скот, в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикие поля, зверям обиталища, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши». А с целью убедить народ в том, что такое возможно и даже неизбежно, присовокуплял: «Жестокостию своею превосходят они все поганые народы», и тут же в качестве иллюстрации рисовал картину полного духовного разложения русских: «Верховнейшего пастыря своего, святейшего отца патриарха (речь идет о Никоне. - СР.) свергли, не желая быть послушными его заповеди; он их учил иметь милость и любовь к ближним, а они его за это заточили; святейший отец наставлял их, чтобы не присовокуплялись к латинской ереси, но теперь они приняли унию и ересь латинскую, ксендзам в церквах служить позволили, Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала».

Интерпретация событий в Русской Церкви дана с подачи епископа Мефодия, местоблюстителя киевской митрополичьей кафедры. У того были свои претензии к правительству: во время последнего визита его в Москву соболей и корму, сколько хотел, не давали. Вымещая свою злобу, Мефодий принялся распространять самые бредовые слухи о якобы готовящемся разорении Гетманщины: «Ордин-Нащокин идет из Москвы со многими ратными людьми в Киев и во все малороссийские города, чтобы все их высечь и выжечь и разорить без остатку». Высшему духовному пастырю послушно следовал Брюховецкий: «Их злое намерение уже объявилось: в недавнее время под Киевом в городах Броварах, Гоголеве и других всех жителей вырубили, не пощадив и малых деток»²¹. Излишне добавлять, что это было чистейшей воды вымыслом, почему население и относилось ко всем этим воззваниям совершенно безразлично. Мятеж сам по себе начался, сам собою и угас.

Но несмотря на это, «тема» продолжала жить. Не менее красочно грядущие в Малороссии катаклизмы живописал и Демьян Многогрешный: «...говорил всей старшине, будто Москва неправдива и хочет с ляхами нас всех, малороссиян, посечь, а города запустошить, будто государь для этого посечения дал полякам много денег». И еще говорил: «Подлинно я слышал от капитана, живущего в Чернигове, а тот слышал от самого царского синклита, велели этому капитану сказать мне: тебе приготовлено в царских слободах пятьсот дворов крестьянских, только ты нам выдай всю старшину и подначальных людей украинских»²². Разумеется, для того, чтобы в Сибирь загнать.

Шли годы, горячечные фантазии не сбывались, но старшина продолжала монотонно и однообразно кликушествовать на излюбленную тему. Все так же бездоказательно, все теми же тусклыми, общими фразами, лишенными не только смысла, но и какой-либо новизны: «Враждебная нам власть московская от многих лет

во всезлобном своем намерении положила истребить последние наши права и вольности, - писал в 1708 году Мазепа. - Безо всякой важной причины начала прибирать в свои руки города малороссийские: выгоняя из них людей наших, до конца обнищавших и порабощенных». Извещал и о давно вынашиваемом злодейском намерении Царя: «...нас, гетмана, старшину, полковников и все войско... захватить в свою тиранскую неволю, имя войска нашего изгладить, Козаков обратить в драгуны и солдаты и народ поработить себе навеки»²³.

Понятно, что все эти лживые страшилки никто всерьез не принимал: слишком нелепы и абсурдны они были. Да и практической пользы своим создателям они ни разу не принесли. И тем не менее в течение полувека их распространяли воистину с упорством обреченных. I Само это постоянство говорит о том, что и в данном случае мы имеем дело с явной духовно-психологической патологией, когда совершенно шизоидное восприятие реальности на продолжительное время становится нормой для целой социальной группы, притом занимающей в обществе лидирующее положение, и источник здесь тот же: мутационные изменения, обусловленные влиянием чужой политической культуры. В этой уродливой склонности к русофобской лжи мы снова видим ясно различимый польский след. Именно Польша издавна являлась фабрикой гнусных памфлетов, анекдотов, сарказмов, шуточек и другого рода инсинуаций, в которых Русский народ изображался сообществом невежественных темных дикарей. Воспитанные иезуитами поляки для достижения своих целей в средствах не стеснялись. Мутный поток лживых измышлений о Русском государстве и его политике широко разлился уже в эпоху Ливонской войны (1558-1583) и Смутного времени. Но с особенной энергией польская пропаганда заработала после Переяславской Рады.

Цель развернутой кампании была вполне очевидной: вбить клин между двумя частями Русского народа, не допустив присоединения к России все еще оккупированной правобережной Малороссии, а при благоприятном стечении обстоятельств вернуть и утраченное Левобережье, для начала засыпав его подметными письмами и листовками, стращавшими население грядущими «московскими зверствами». Именно эти польские прокламации и служили тем идеологическим образцом, которому скрупулезно следовала старшина при издании собственных универсалов и обращений к малороссам.

А иллюстрацией расхожей польской агитки, не гнушавшейся самой низкой и грязной лжи, может служить речь королевского комиссара Станислава Беневского на старшинской раде под Гадячем (сентябрь 1658), собранной Выговским. В начале своего выступления посол приветствовал тот факт, что казачество обратилось к королю «и просит его покровительства себе и всему русскому народу. Это хорошо вы делаете, паны-молодцы: дай Бог, чтоб из этого вышло счастье для общего нашего отечества (?!). Вот уже десять лет, словно две матери за одного ребенка, спорят за Украину два народа: поляки и москали (?). Поляки называют ее своею собственностью, своим порождением и членом, а москали, пользуясь вашей храбростью и вашим оружием, хотят завладеть чужим (вот так: для Польши Малороссия-«своя собственность», для Русских- «чужая»!- СР.)... Вы теперь попробовали и польского и московского правления, отведали и свободы и неволи; говорили: не хороши поляки; а теперь, наверное, скажете: москаль еще хуже! Что приманило народ русский под ярмо московское?.. Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москаля - вера московская! Правду сказать, москали так верят, как царь им прикажет! Вы своих духовных уважаете, а москаль распоряжается, как хочет, духовным управлением: священников и монахов в неволю берет, достояние алтарей и храмов забирает на свои нужды. Это так поступают в духовных делах, а в мирских что делается?., того под польским владычеством вы и не слыхали. Все доходы с Украины царь берет на себя; установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному козаку нельзя уж водки, меда или пива выпить, а про вино уж и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство!.. И теперь уже вы живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили, и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели... да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами!»²⁴.

Вот такого рода русофобские штампы, совершенно бредовые и дикие по своей нелепости, внедрялись польской пропагандой в Малороссии, а затем старательно воспроизводились казачьей старшиной. И как оказалось, не зря. Сто лет спустя они были собраны, литературно обработаны и снова стали распространяться, но уже в качестве исторически достоверных фактов недавнего прошлого Малороссии. Так появилась «История Русов». А сегодня все это слово в слово, как мы убедимся далее, тиражируется украинской пропагандой, в том числе и официальной ее частью.

Подведем некоторые итоги. Выше мы попытались набросать коллективный портрет той социальной группы, которая, оказавшись в эпоху Гетманата на верху общественной пирамиды, решающим образом влияла на его внутреннюю и внешнюю политику.; Анализируя идеологические и поведенческие установки этой группы, мы не могли не обратить внимания на сходство, а в ряде случаев и идентичность тех качественных характеристик, которые роднят ее с coвременными «украинцами».

Речь идет прежде всего о полонизированности сознания и мышления, зависимости от польской этнической доминанты, что находило свое выражение даже на уровне чисто бытовых стереотипов. Эти отличия столь резко отделяли «значных» от остальных групп малороссийского населения, что многих из них (хотя и далеко не всех) современники воспринимали как «поляков». Конечно, в немалой степени этому содействовало и то высокомерно-презрительное отношение к своему народу, представление о врожденной его глупости, трусливости, невежестве, склонности к измене и «шатости», которое было свойственно многим представителям казачьей старшины. Но в данном случае распознавание «свой» - «чужой» происходило на подсознательном уровне и зачисление их в «чужаки» явилось следствием тех мутационных изменений, которые сформировались в сообществе «значных» еще в период польской оккупации Малороссии. Даже их склонность к совершенно несуразной лжи, прежде всего в отношении России и строя ее жизни, как мы видели, явилась следствием влияния польской политической культуры.

Именно это влияние и сделало многих «значных» настоящими выродками Русской нации и обусловило появление в Малороссии целой общественной группы, представители которой, утратив большинство ценных качеств своего этноса, стали носителями отрицательных свойств польской нации. Эта отчужденность от собственного народа, чуждость его интересам и устремлениям и роднит их с самостийниками, провозгласившими данных деятелей своими кумирами и героями. И для нас велик соблазн причислить их к первой генерации «украинцев», проявивших себя в исторической жизни России. Слишком много общего между этими двумя мутированными типами. Однако поступив так, мы не только погрешили бы против истины, но и совершили бы исторический подлог.

У самих «значных» никаких сомнений при определении своей национальной принадлежности не возникало: являясь Русскими, они и сознавали себя таковыми. Для них это было совершенно естественно. Например, в прошении Войска Запорожского польскому королю Яну Казимиру (февраль 1649) говорилось: «Владычества и все церкви чтобы при народе русском повсюду в Короне (Польше) и Литве оставались. Названия унии чтобы не было, только римский и греческий закон, так как объединилась Русь с Польшей... Воевода киевский, просим, чтобы был народа русского... Также митрополит наш киевский чтобы имел место в сенате короля его милости, чтобы мы, Русь, по меньшей мере трех сенаторов... имели в сенате для соблюдения веры нашей и прав народа русского». Тогда же Хмельницкий в ходе переговоров с поляками грозил им: «Вышибу (выбью) из ляшской неволи народ весь русский»²⁵. А митрополит Киевский Сильвестр Коссов, встречая делегацию боярина Бутурлина на въезде в Киев (январь 1654), говорил следующее: «Целует вас в лице моем он, благочестивый Владимир, великий князь русский... Внидите в дом Бога нашего и на седалище первейшее благочестия русского, да вашим пришествием обновится яко орля юность наследия благочестивых великих князей русских»²⁶. Дорошенко в письме к Алексею Михайловичу (апрель 1671) писал: «Да будет известно вам, православный милостивый царь, что сей российский народ, над которым я старшинствую, не хочет носить ига, которое возлагает на него Речь Посполитая: не допускают поляки Войску Запорожскому и народу российскому иметь тех вольностей, о которых через послов своих я просил». А Лазарь Баранович в письме к Дорошенко, предупреждая о грядущих бедах из-за союза с турками, замечал: «Пророчество у них, турков, есть, что имеют пропасть от русского народа»²⁷.

И название своего края они всегда использовали традиционное. Наместник Братского монастыря в Киеве Феодосии Софонович писал Царю Алексею Михайловичу (июль 1654): «Нашу Малую Россию в защищение свое приемлеши и крепкую десницу свою упадающей от иноверных гонений подаеши». И в письме Хмельницкого тому же адресату находим: «Мы, видячи толикое гонение на веру нашу православную российскую... Бога всемогущего на помоч взявши, пойти против тех иноверцев умыслили есми, чтоб... части сие Малые Руси нашия, могли оборонить и впредь им не подавали в поруганье»²⁸.

Так что в отличие от нынешних «украинцев» тогдашние жители Малороссии твердо знали к какому народу принадлежат. Не заблуждались на сей счет и те, кого самостийники числят в сонме сознательных проводников украинства: они были Русскими. Им даже в голову не могло прийти, что потомки не только себя, но и их будут считать какой-то другой национальностью. Иное дело, что поведение и политика этих деятелей, идеология, которой они руководствовались, являлись откровенно антирусскими, но о причинах этого прискорбного факта мы уже достаточно сказали. Теперь самое время рассмотреть более детально те самые «свершения» и « подвиги», за которые «украинцы» возносят их сегодня на седьмое небо и скопом зачисляют в пантеон своих героев.

Недостаточно прав для комментирования